Владимир Зенкин - Инанта Грёза. Путник

– А потом?

– А потом? Потом она как-то даже понемножку преобразилась вся.

Посвежела, похорошела. Начала следить за собой, делать причёски, одеваться стала недурно, со вкусом. Светская леди – ни дать ни взять, – «околоТэтчер» слегка морщит верхнюю губу, приподнимая совершенные ноздри: неодобреньице изложенным метаморфозом?.. проскок мелкобабской завистюхи?

– К чему-то готовилась, да? – вкрадчиво подсказываю я.

– А ты почём знаешь? Готовилась. Я как-то на днях, при встрече, в шутку ей: «Ох, Света Васильевна, не понапрасну, видать, расцветаешь. Есть, стало быть, где-то садовник, признавайся, как на духу. Она улыбнулась. Хорошо, светло улыбнулась, умеет она. – Есть, – говорит. – Далековато, правда. Есть. Только – до годика подождать. Раньше годика – нельзя, неправильно».

Я молча сглатываю в горле едкий комок.

«ОколоТэтчер» тоже проникается. В строгих глазах признаки влаги.

– Немножко не дождалась… до годика. Душевная женщина. Жаль.

– Спасибо вам большое! – я наклоняюсь, неожиданно для неё и себя целую её в щёку, чуть пахнущую тонкой пудрой, решительно поднимаюсь со скамейки.

– Скажите, пожалуйста, какая её квартира?

– Двенадцатая… – она смотрит на меня снизу вверх, в глазах её – новое, непробованное удивление, грустный наив. – А моя – двадцать пятая. Может, когда зайдёшь и ко мне? Я буду рада. Что-то такое в тебе есть, девочка. Что-то такое…

Парню на вид – около двадцати. Коричневая тенниска на литых плечах. Серьга в ухе – чей-то большой, до блеска шлифованный зуб. Стриженная тёмная щётка волос. Нос – невелик, скруглён-спрощен. Не материн. Глаза – материны. Стоп! Я ведь не видела её глаз; тогда, в сквере – они были закрыты, они не открылись уже! Не видела? Я даже примерила их. Я умудрилась на мир посмотреть её глазами.

К парню сзади, из коридора, приплыла и прилипла яркая медновласая особа, хозяйски раскинула руку на его плече. Так они стояли, заняв весь дверной проём и разглядывая меня.

– Да, – пасмурно отвечает парень, – Светлана Васильевна. Да, сорок дней было позавчера. Конечно, царствие… да, разумеется, замечательная… была. Вы её знали?

– Узнала.

– Когда? – тускло удивляется парень.

– Недавно. Совсем…

Не объяснять же, что – после смерти.

Медновласка уже произмерила меня кошачьим глядом, на предмет сравнения с собой, и небрежной улыбочкой утвердила бесспорное «Куд-да те!».

– У меня к вам небольшой разговор.

– Заходите. Не на пороге ж… – парень подвигается назад и подвигает подругу.

Медновласка очень некстати. При ней у меня вряд ли получится. Я неуютно вздыхаю.

– Прошу прощенья, – обращаюсь не к нему, а к ней. – Может быть это… не очень правильно, не очень вовремя. Мне бы хотелось, всё-таки… насчёт Светланы Васильевны… дело такое, щепетильное… весьма щепетильное…

– Ну, если надо, – парень оборачивается к подруге. – Побудь, Ля. Хорошо? Всё путём. Я – скоро.

Мы спускаемся с ним по лестнице, выходим из подъезда. Скамейки заняты внимательной старушнёй. Мы направляемся к детской площадке, на которой никого нет.

– Как тебя зовут?

– Нат.

– А я – Олег.

– Да, знаю.

– Знаешь?

«Аккуратней давай! – мысленно одёргиваю себя. – Без глупостей. Не поверит».

– Ваша мама, Светлана Васильевна… – никак не могу подступиться. – Она… замечательная женщина.

– Ты уже говорила. Я тоже так думаю, – слишком серьёзны, настороженны его глаза. «Ждет и догадывается о чём скажу? Опасается услышать не то?».

– Только не спрашивай, откуда я это узнала, ладно? Мне врать неохота. Считаем, что она просто попросила меня тебе передать… перед своей… там, в сквере.

– Ну? Передавай уже… – слегка нервничает Олег.

– Твоя мама, Светлана Васильевна, – постным конторским голосом начинаю я, – любила одного человека. Много лет. Она надеялась связать с ним свою жизнь. Очень надеялась! Она тебе рассказывала об этом?

– Допустим.

– Когда?

– Не так давно, – неохотно отвечает Олег. – Общие слова, без конкретики.

– Общие слова!.. Первая попытка, понял? Она бы обязательно всё рассказала.

С «конкретикой». Обязательно. Если б… Если б ты знал! Если б представить ты мог, как она любила его! – вновь не удерживаюсь я от рискованных воскликов, вновь мой голос неровен и подозрительно звенящ. Спохватываюсь, пытаюсь уйти в казённый тон – малоуспешно. – Он русский, живёт в Канаде, в Торонто. Он тоже любит её и ждёт. Ждёт. Наверняка, не знет, что Светланы Васильевны – уже нет. Или?.. – вопросительно вглядываюсь в Олега.

– Не знает, – лицо Олега напрягается, бледнеет от разбереженной скорбной тоски. – С мамой всё… так вдруг оглушительно… невозможно! За что ей такое?

– Несправедливо! – всхлипываю я.

– Она последнее время… как-то воспрянула духом. По-другому стала выглядеть – улыбчивей, красивее. С сердцем, вроде, пошло на поправку. Оказалось – не пошло.

– Она готовилась к новой счастливой жизни. Которую заслужила.

– Почему она не говорила мне ничего раньше? Столько лет…

– Не считала вправе доставлять лишние страдания, даже просто переживания своим близким. Только – себе.

– Но я-то давно уже взрослый! Понятливый.

– Она была не свободна душой. Она почувствовала свободу… своё право на свободу, на счастье, только недавно, после… ну, ты знаешь когда.

Олег мрачно кивает.

– И всё-таки, я должен был узнать это раньше. От неё.

– Наверное.

– А я узнаю от тебя. Почему от тебя-то? Ты-то откуда?..

– Спокойно, спокойно! – повышаю я голос. – Мы договорились, пока – без вопросов.

– Темнишь ты.

– Не темню. Не в этом суть. Суть в том, что… оборвалось всё, в один миг, так жестоко!.. для Светланы Васильевны.

– Жестоко. И ничего уже не поправить.

– Надо этому человеку – его Львом зовут – сообщить.

– Куда?

– В блокноте Светланы Васильевны… Фирменный, красивый блокнотик с Петербургской конференции. На обложке – Ростральные колонны, Нева. Видел такой?

– Ну видел!

– Там, в блокноте – канадский адрес. В фиолетовой рамке. На английском. Лев Коплев. Ричмонд стрит… Торонто… ну и прочее.

Олег смотрит на меня, как на опасное приведение.

– Пошлёшь телеграмму? – сердито спрашиваю я.

– П-пошлю, – зачарованно кивает он.

– Покороче. Попроще: так, мол и так, моя мама, Светлана…

– Пошлю-пошлю. Обязательно, Слушай, Нат…Ты…

– Что, я? Кстати, можешь написать всего два слова – он поймёт. Два слова. «Свободна. Непоправимо». По-английски или по-русски. Он поймёт.

– Нат!

– Чего?

– Ты что, уходишь уже?

– Ухожу.

– Нат! А может?..

– Не может.

– Почему?

– Потому.

– Я… таких, как ты… Ты, вообще – кто?

– Не знаю. Когда узнаю – скажу.

Полуденная электричка – членистый плоскоглазый гремучий змей – захлопнул свои дверные прорехи, низко взвыл на прощанье и ринулся вперёд.