Алексей Улитин - Люди и НЕлюди. Территория Творчества представляет…

– Ты меня удивил, Джек, несказанно удивил. Неужели ты вновь решил вернуться на позиции агностицизма? Неужели мы с тобой, как в старые добрые времена, будем вести эти интеллектуальные дискуссии о пределах познания добра и зла?

– Ты помнишь? Да, тот разговор об Истинном Мифе, который произошёл на самом деле, о настоящем имени Бальдера, к которому я с юности испытывал симпатию, изменил меня. То была твоя победа, Толлерс!

Он салютует мне своей пивной кружкой, и я отвечаю ему тем же. Кружка-другая хорошего эля утром вторника ещё никому не вредила. Я улыбаюсь, хотя прекрасно понимаю, что эта моя победа была пирровой. Да, благодаря моему участию мой друг вновь стал христианином, более того, настоящим богословом, ярким проповедником, но почему? Почему не добрым католиком, каким являюсь я, а вновь англиканином? Впрочем, это не важно! Важно – что он мой друг и коллега!

– Так что там с материальной формой зла? Что ты увидел в поездке, наш непоседа?

– Лично меня Господь миловал, но я говорил с человеком, который всё видел собственными глазами. Это трагедия! То, что нас принципиально не бомбят, только подчеркивает весь ужас происходящего! Мы тут сидим в пабе, докуриваем довоенный табак, пьём добрый эль и рассуждаем о северной мифологии и христианском мировоззрении, а буквально рядом с нами гибнут тысячи и льётся кровь. Те же, кто выжил, не знают, увидят ли завтрашний рассвет или нет. Сам понимаешь, что тогда происходит.

Я смотрю на несостоявшегося кюре (а то и капеллана!) и утвердительно киваю ему в ответ. Убеждённый девственник, пришедший к Богу, так же как и апостол Павел, через ЕГО первоначальное неприятие, человек, наглядно демонстрировавший принцип верования «Будьте как дети» – каким же он был бы в моем понимании идеальным священнослужителем!

– Конечно, понимаю! Человеку, смотрящему в глаза смерти важна уверенность, что всё не напрасно! Что за порогом его земных страданий стоит нечто большее.

– Ты прав, Толлерс! Ты даже не представляешь, насколько прав! А если учесть, каков твой противник…

– И каков же он? – я внимательно наблюдаю за лицом своего друга, выплывающим из облака табачного дыма, и вспоминаю себя четверть века назад, жившего до предыдущей войны в своеобразной башне из слоновьей кости. Его лицо морщится, будто несёт на себе часть чужой боли.

– Противник? В том и проблема, – мой коллега в запале сжимает в своём тяжёлом кулаке чубук своей трубки и потрясает им в воздухе. – Это не тролли из сказки. И даже не дракон! Те просто не могли жить по-другому. Как и волки, к примеру. Просто, чтобы жить. А сам бой? Это тебе не благородный рыцарский поединок один на один, и даже не артиллерийский обстрел, который можно воспринимать как удар безликого Фатума. Это намного страшнее.

– Намного страшнее? – недоуменно переспрашиваю я. – Что может быть хуже артобстрела или газовой атаки, о которой пока не слышно? Или той же окопной лихорадки, когда мазь, которая должна по идее спасать от орды вшей, служит для этих монстров лишь апперетивом перед подлинным пиршеством на нас. Сам через это прошёл.

– Может, Толлерс! Ещё как может! Мне самому не хватит духа написать, но рассказать… рассказать я смогу.

Осушив до дна свою пинтовую кружку с элем, мой собеседник пристально посмотрел на меня и начал свое неспешное повествование.

– Ты ведь знаешь, как быстро на войне теряются последние моральные ориентиры. Это происходит даже у людей, считающих себя христианами. Про атеистов и говорить не приходится. Потеряв в очередном бою товарищей, человек поневоле озлобляется. А другая крайность – это зелёный новобранец, ещё не знающий реального боя, но уже давший присягу убивать самому. И того и другого надо поддержать. Где найти точку опоры для них? Только ТОТ, кто пожертвовал собой во имя всего человечества. Когда я говорю о НЁМ, то я подчеркиваю и то, что в нынешнее время приходится идти на жертвы. А так же я напоминаю о том, что даже апостолам пришлось взять в руки мечи и лить чужую кровь за своего Учителя. Я напоминаю про апостола Павла, который смог подняться из самой бездны и смотреть в свое будущее смело благодаря тому, что он уверовал. И привожу в пример себя самого. Я говорю это и в выступлениях по радио, и при личных встречах.

– И что произошло на этот раз? – заинтересовано спрашиваю я, ещё раз досадуя, что так и не смог убедить своего друга много лет назад принять католичество.

– Была встреча, Толлерс, не радиопередача. Думаю, ты понимаешь разницу.

– Distinguo, Джек! – подначиваю я друга его же любимым восклицанием на латыни. – Различаю!

– Да, это когда ты стоишь за кафедрой, смотришь на собравшихся в зале и начинаешь говорить, наставлять, делать то, что ты умеешь. И пусть передо мною сидели не студенты, да и говорил я им не про английскую литературу, но это было именно живое общение. И вот когда я сказал, что не может быть вещи, содержащей в себе изначальное зло, что даже на оружии можно найти след благородства, встал Он…

– Кто он? – спрашиваю я, увлечённый рассказом коллеги.

– Этот человек… Я сразу понял, что он отличается от всех присутствующих. И от убивавших, и от новобранцев. В его глазах я увидел такую черноту, что меня невольно взяла оторопь. Он встал со своего места, сделал несколько шагов так, чтобы видеть и меня и всех остальных и начал говорить.

– Вы неправы! Как же вы неправы! Есть то зло, встреча с которым наполняет ваше сердце ужасом и отчаянием. Сначала вы видите на небе только маленькую черную точку. Она приближается и вскоре начинает напоминать птицу погребального окраса. А потом срывается со своей высоты вниз и почти камнем падает прямо на вас. Падает, но прежде, опережая этого даже не стервятника, а настоящего, неуязвимого, изрыгающего огонь дракона о двух крыльях и двух лапах, на вас падает ЗВУК. Звук, в завывании которого нет ничего человеческого и ничего звериного – механический отзвук смертоносного злобного воя. Воя, от которого хочется кричать самому, плотно прижавшись к палубному настилу в ожидании неминуемой смерти, ибо ты уже видел со стороны, что будет дальше. Но бомба не срывается с держателей, вместо этого штурмовик взмывает ввысь и снова повторяет свой ужасный заход. С тем же потусторонним воплем и неубирающимися шасси. А потом ещё раз, летя настолько низко, что ты воочую видишь в кабине черную фигуру летчика – мозг и сердце эманации зла! Так низко, что иные из тех, кто ещё жив, сами бросаются в морскую бездну с палубы корабля и гибнут в ней. Лишь после этого жертвоприношения он улетает, оставляя нам лишь стоны умирающих…

Мой друг замолчал, и я не нашёл те слова, которые можно было бы сказать ему в ответ. Честно, не помню, как я провел этот день, но даже вечером, когда я вновь забил в свой Петерсон голландский Van Rossem, эта история не выходила у меня из головы. И я понял, что должен сделать две вещи. Попросить Клайва Льюиса, которого мы в своём кругу зовём «Джек», повторить рассказ при моём сыне Кристофере, который жаждет стать летчиком-истребителем и… где бумага, пока образ в моём воображении не пропал? Где чернила? Вот они! Недаром мы – ИНКлинги! Обмакнув кончик пера в чернила, я, Джон Рональд Руэл Толкин, вывожу строки описывающие эманацию зла, чей образ у меня так долго не складывался.