Всеволод Беляев - Когда осядет пыль

Мой страх постепенно уходил и я думал: «Да, я всё-таки сделал это! Нате вам, получите! Ищите меня уже, наверное? Ну ищите, ищите! Теперь не найдёте! Я вас чем-то не устраивал? Ну теперь вас, наверное, всё устраивает!..»

Вибрация и гул усилились, я чувствовал перегрузку и с восторгом, смешанным со страхом, понимал, что корабль уходит всё дальше. Среди тюков мне стало душно и я выбрался наружу. Вокруг было совершенно темно, я руками ощупал пространство вокруг. Со всех сторон были какие-то мешки и коробки, и места между ними практически не было. Я устроился на выходе из своей норы и, закрыв за ненадобностью глаза, попытался представить дальнейшее развитие событий, попытался понять, что мне теперь нужно делать. «Раз уж так получилось, – думал я, – нужно постараться улететь как можно дальше. Чем дальше – тем круче. Тогда будет чем похвастаться! А для этого нужно как можно дольше просидеть здесь и не высовываться, затаиться. А уж там – будь что будет!»

Однако постепенно мой боевой задор проходил. Груз источал неприятный запах, и мне стало нехорошо. Я подумал о родителях. Маму было жалко. Каково ей будет, когда она узнает, что я пропал? Ну ничего, зато теперь у них появится достаточно времени, чтобы повыяснять отношения, теперь им никто не будет мешать!

У меня кружилась голова. Я сидел, тяжело дышал и думал о том, как трудно приходится пилотам на таких кораблях. А я даже не догадывался об этом! Потом волной накатила тошнота и меня вырвало. Но это не принесло облегчения. Было чувство, что меня вот-вот вывернет наизнанку. Противно пахли тюки, всё вокруг отвратительно вибрировало. Я пытался хоть что-нибудь разглядеть в кромешной темноте, и от этого мои глаза просто лезли из орбит.

И тут ужас охватил меня всего, с ног до головы. Меня как будто облили ведром холодной воды. Я вспомнил! Ведь из трюмов грузовых кораблей после их отправления откачивают воздух! Если, конечно, не везут что-нибудь «живое». Как я мог про это забыть?! Куда мне теперь бежать, что делать? Я попался!! Животный, панический страх овладел мной. Я рванулся вперёд, туда, где, как я помнил, в кораблях была переборка между грузовым и жилым отсеками. Руки дрожали от слабости, коленки тряслись. Я с трудом протискивался между коробками и тюками. Мне не хватало воздуха, я задыхался. Промежутки между коробками становились всё меньше, и я в конце концов застрял. Я понял: я погибаю! Из последних сил я рванулся вверх и влез на коробки. Там я тоже мог только лежать, потому что сразу над коробками был потолок. Я почувствовал очередной приступ тошноты, свесил вниз голову и меня опять вырвало. И это, казалось, отняло у меня последние силы. Я лежал на коробках, со свистом дышал и плакал. Что я наделал?! Мысленно я прощался с родителями, прощался с жизнью.

Всё-таки мне удалось собраться с силами, и я опять пополз вперёд. Мне казалось, что это продолжалось вечность. В какой-то момент я, кажется, потерял сознание, но быстро очнулся. Что-то подтолкнуло меня изнутри. Вокруг была кромешная тьма, только кровавые круги плыли у меня перед глазами. В ушах звенело. Из последних сил я пополз ещё вперёд и, наконец, уткнулся в переборку. Где-то здесь должен был быть переход в жилой отсек, но найти его я уже был не в состоянии. Я попытался стучать кулаком в переборку. Бесполезно! Сломать её я, конечно, не смог бы никогда. Но вот стучать так, чтобы услышали… Но сил на это у меня не было. Тогда я достал из кармана куртки ключ и стал стучать металлической частью ключа по металлическому ребру стенки. Получалось довольно звонко. Я нащупал в кармане школьный форменный значок, вытащил из-под куртки Марту, посадил её на коробки рядом с собой и дал ей этот значок. Какое-то время мы вместе с Мартой цокали по переборке: она значком, я ключом. А потом мне стало совсем плохо. Судороги прошли по моему телу, я выронил куда-то в темноту ключ, и моя рука безвольно свесилась вниз. Мне было уже всё равно. Стучать больше я не мог, только горькие слёзы катились у меня из глаз. Я понимал, что умираю. А Марта исправно чередовала три быстрых удара и три медленных. Под этот звук я опять потерял сознание.

Эх, знал ли я тогда, куда так хотел попасть?! Там, в глубоком космосе, куда меня так неудержимо влекла романтика и ожидание какой-то другой жизни, там было пусто. Не было там ничего живого. Только то, что принесли туда сами же люди, то, что так или иначе связано с нами самими. А значит, те же самые отношения, те же самые проблемы…

Вот бывает, обнаружат какую-нибудь планету и начинают кричать: «Жизнь, мы нашли жизнь в космосе, это живая планета!» А посмотришь на неё: чего там живого? Какие-то бактерии чахнут в ядовитой атмосфере, да кое-где проступает на камнях плесень. И всё. Пустыня пустыней. Да любая земная пустыня выглядит цветущим садом по сравнению с этим! А мы тут же собираем экспедицию, тратим огромные деньги и мчимся осваивать эту планету, заселять её, что-то там сажать и кого-то там разводить. И забываем, что наша собственная Земля по сравнению со всеми этими «живыми» планетами – настоящее чудо, настоящий рай, где не надо прилагать никаких дополнительных усилий, где всё растёт и цветёт само. А мы не ценим этого.

Люди, которые отваживаются заселять такие планеты, сами преображаются до неузнаваемости. Чуждая человеческой природе среда, чуждые условия очень быстро меняют их. Проходит два-три поколения, и от человеческого облика почти ничего не остаётся.

Таков был Дад Зогга. Он имел почти круглое тело и короткие, но мощные руки и ноги. Сила, которая была заключена в его теле, была неимоверна. Голова его сидела, казалось, прямо на плечах, безо всякой шеи. Волос на ней не было, и вся она была покрыта складками кожи и буграми мышц, так что трудно было угадать, где именно на ней находятся нос, уши, подбородок, где в этих складках прячется рот. Только маленькие глаза были видны сразу, потому что смотрели остро и проницательно, но располагались при этом странно, несимметрично, один глаз был выше другого. Кожа Дады имела зеленоватый оттенок, лоснилась и неприятно пахла.

Дад Зогга плохо помнил своих родителей. Помнил, что они были очень красивыми людьми. Ещё помнил, что они почему-то много болели. И много молились. Сам Дада был крепышом и почти не болел. Но его родители всегда с жалостью смотрели на него.

Только позже он стал понимать, что некрасив. Да что там некрасив, просто уродлив! И он был такой не один. Многие из его сверстников, из тех, кто был покрепче, были такими же, как Дад Зогга. Дада пытался спрашивать своих родителей, почему он не такой, как они, но всегда оставался без ответа.

А потом Бог, которому все молились, стал требовать жертвоприношений. Дада не знал, зачем Богу жертвы. Но когда Бог их получал, жизнь в небольшой колонии становилась лучше. Все становились добрее, а еда вкуснее и сытнее. Даде нравился чуть сладковатый вкус мяса из жертвенного котла. А потом пища опять становилась скудной, а молитвы делались всё более истовыми. И, словно услышав их, Бог опять посылал колонистам неверных, которых следовало принести в жертву. Поселение колонистов, и без того небольшое, в ту пору таяло на глазах.