Лазарь Лагин - Остров Разочарования

На этом мы позволим себе вернуться к событиям, разворачивавшимся на острове Разочарования в ночь на восьмое июня тысяча девятьсот сорок четвертого года.

В пещере было душно и жарко. Висевшая под скалистым неровным потолком лампа «летучая мышь» с самодельным абажуром из мягкой жести отравляла воздух керосиновым чадом.

Приоткрыли дверь. В пещеру с шипением и шелестом ворвалась свежесть ночного дождя. Гроза была далеко. У невидимого горизонта часто вспыхивали голубовато-белые молнии. На ничтожную долю секунды они выхватывали из непроглядного мрака застывшие на взлете массивные волны с ослепительно белыми гребнями и очень черными, словно густо залитыми тушью, теневыми отрогами, стеклянно блестевшие деревца и кусты, от которых убегали по серебристым наклоненным высоким травам тени, длинные и жирные, как трещины в земле, толстый пунктир дождевых струй, четкие силуэты листьев, косо свисавших с черных ветвей над самым входом в пещеру.

Когда молния вспыхивала особенно ярко, свет «летучей мыши» бессильно меркнул и силуэты листьев на миг отпечатывались на посветлевшем каменном полу пещеры, поближе к входу. Потом за дверью становилось совсем темно. Но не успевали еще глаза снова как следует привыкнуть к желтому свету лампы, как бесшумно возникала новая молния и все повторялось сначала. Гром доносился намного позже, иногда лишь на доли секунды упреждая следующую вспышку. Он был чуть слышный и совсем не грозный. Будто где-то далеко-далеко тарахтела по булыжнику большая телега.

А дождь лил и лил, навевая самые мирные и домашние мысли,. и казалось, что не будет конца его тропической щедрости и неутомимости.

Некоторое время все пятеро сидели молча на своих койках, вслушиваясь в журчащую музыку ливня.

Молчание нарушил Роберт Фламмери. Он промолвил со вздохом:

- Одному богу известно, как я мечтаю поскорее вернуться в город моих отцов и прижать к любящему сердцу моих наследников, - он быстро поправился, - то есть я хотел сказать - моих близких.

Никто ему не ответил. Каждый думал о своем.

- Небу угодно было отнять у меня блаженство встречи с семьей, - раздраженно продолжал Фламмери. Он все еще не мог привыкнуть к тому, что можно так безразлично относиться к его словам. - Я бы никак не сказал, что мое сердце ожесточилось от этого удара. Для этого я слишком уверен в промысле божьем... - При этих словах он набожно поднял глаза к «летучей мыши». - Но мысль о мучениях, которые они испытывают, получив сообщение о моей мнимой гибели, не скрою, приводит меня в отчаяние.

- Конечно,- рассеянно поддакнул Егорычев, понимая, что дальнейшее молчание было бы попросту невежливым, - ваши переживания вполне понятны...

- И мне тоже, - поспешно промолвил Moo6c. - Душевно скорблю с вами, мистер Фламмери.

Цератод и Смит опять промолчали.

- Так почему же нам не связаться поскорее с Филадельфией и не избавить моих близких от незаслуженных и необоснованных страданий? - сказал Фламмери.

- Связаться с Филадельфией? Каким образом? - спросил Цератод.

- Конечно, по радио.

- Почему именно с Филадельфией? У меня тоже имеются близкие. И они живут не в Филадельфии, а в Ливерпуле.

- А у меня в Лондоне, - сказал Смит.

Мообс хотел было сказать, что и у него имеются родственники - в Буффало, но не решился.

Мистер Фламмери, не отвечая на реплики, продолжал, адресуясь к Егорычеву в первую очередь:

- Я думаю, нам следовало бы сегодня же дать о себе знать по радио. Конечно, если вам, мистер Егорычев, действительно удалось договориться с этим Кумахером.

- Я действительно договорился с этим Кумахером, - сказал Егорычев. - Еще вчера договорился. И я думаю, что он починит рацию, если это только технически возможно. - Он увидел вытянувшиеся физиономии своих собеседников и успокоительно добавил:- Лично я уверен, что это вполне возможно. И сейчас мы устроим консилиум... Только очень прошу вас, делайте вид, что вы не сомневаетесь в готовности Кумахера выполнить наше приказание.

Он снял с двери, ведшей во второе помещение, одеяла и шинели, отодвинул засов, вызвал фельдфебеля, обрадовавшегося возможности подышать свежим воздухом, снова запер дверь и по-прежнему завесил ее одеялами и шинелями.

Кумахер стоял посреди помещения и щурил глаза. После темноты, в которой он провел несколько часов, его ослепил свет «летучей мыши».

- Нужно будет починить рацию, - сказал ему Егорычев таким тоном, словно разговаривал с монтером, вызванным из артели по ремонту радиоприемников. - По-моему, работы на час, не более.

- С вашего разрешения, я бы хотел осмотреть ее, господин капитан-лейтенант, - проговорил фельдфебель вполголоса, подчеркнуто косясь глазами на завешенную дверь.

- Мы вас для этого как раз и вызвали.

При этих словах Цератод и Фламмери важно качнули головами, подтверждая Кумахеру, что дело обстоит именно так.

- Только смотрите, - предупредил его Егорычев, - не дай вам бог валять дурака. Я недостаточно знаю радиотехнику, чтобы браться за ремонт рации, если это можно поручить специалисту. Но я всегда отличу починку от порчи. Так что не советую рисковать...

Якобы из опасения, что его за дверью расслышит майор Фремденгут, Кумахер ограничился лишь тем, что многозначительно прижал правую руку к сердцу.

Егорычев, успевший заранее обследовать рацию, приблизительно представлял себе размеры и характер повреждения, и сейчас ему было интересно не мнение фельдфебеля, а то, что и как он сочтет нужным сказать. И не столько с точки зрения оценки повреждения - рацию действительно можно было исправить довольно быстро, - Егорычеву важно было, как себя поведет Кумахер.

Но Кумахер, быстро осмотрев рацию, удостоверился, что этот русский капитан-лейтенант, пожалуй, и в самом деле разбирается в радиотехнике, во всяком случае, время, потребное на починку, он определил правильно. Наверно, радиолюбитель.

- Так точно, господин капитан-лейтенант, - приподнял он наконец свой седой бобрик от рации, ярко освещенной сильным электрическим фонарем, - За час-полтора все будет в порядке. От удара табуреткой можно было ожидать куда более значительных повреждений.

Его налившееся кровью широкое лицо дышало правдивостью, усердием и преданностью.

Егорычеву было приятно, что можно будет обойтись без угроз. Он понимал, что Кумахер в некотором роде приперт к стенке и в данном случае будет добросовестен из трусости. Большего от него нечего было, собственно, и ждать.

Слова фельдфебеля произвели самое благоприятное впечатление на Фламмери и Цератода. Несколько смягчились и взгляды, которые они время от времени кидали на Егорычева: этот молодой большевик незаменимый парень в такого рода положениях!