Юлия Бекенская - Гавань

– Покутим?..

Вот только на часах была половина третьего ночи, за окошком – кромешная ноябрьская хлябь, а голос ее до того был натянут, казалось, вот-вот оборвется.

Когда обоим за шестьдесят, трудно предполагать внезапно вспыхнувшую страсть. Да и перегорели страсти: в студенческих плясках в Политехническом, в стройотрядах да турпоходах. Теперь оба старики, оба жизнь красивую прожили. Страсти ушли – дружба осталась.

Вышел ей навстречу: пока доковылял до Черной речки, она с Петроградки пешком дошла, через мост, под снежным дождем.

Высокая, статная, в черном пальто до пят, с рюкзаком за плечами и клеткой под чехлом. Вот женщина: годы ее только красят.

Как Ильич клетку увидел – понял, что дело швах. Собралась.

Долго шли – весь остаток ночи. Но кому какое дело до стариков, что бредут сквозь пургу? Никому и не было.

А Ильич чуть от смеха не лопнул, когда Ядвига ему все рассказала.

Шуму было! Даже в газете писали.

Но эти поздно хватились – Ядвиги и след простыл.

Эти вечно позже, чем надо, спохватываются.

Ливень кончился, и четверти часа не прошло.

У сада «Аркадия» омнибус высаживал пассажиров в огромной луже. На империале висело гигантское объявление: «Велосипеды Энфильд. Торговый дом Алексеев и К».

Данила Андреевич усмехнулся, вспомнив модную присказку: «было у отца два сына, один умный, другой – велосипедист». Да кто согласится на этакое чудовище по доброй воле залезть?..

Извозчик объехал конкурента и высадил их у входа.

После гимназии ресторан с белоснежными скатертями, верткими лакеями и упоительным ароматом яств должен бы был показаться Даниле райскими кущами, но вместо этого поверг в меланхолию.

Вот она, жизнь, думал он. Блистающий мир в двух шагах. Мир, в который ему без Жоржика вход заказан.

Именно Жорж небрежно подзывал лакея и требовал самое лучшее. Именно Жорж, не смущаясь, раскланивался с дамами. Именно Жоржу приносили дегустировать вина и с тревогой ждали вердикта – угодно ли-с? Или дорогой гость желает что-то еще?..

А Данила был лишь случайным спутником, которому позволено, расположившись в креслах, слушать, как тенор с блестящей от луж эстрады выводит романс о любви…

Почему?

Чем он хуже?

Тем, что не сумел устроиться сообразно интеллекту? Не обучен унижаться и хлопотать?

Горько все это и пошло.

Уткнулся в тарелку. Жевал, не чувствуя вкуса, и тут сверкающая вилка предательски выскользнула и, оглушительно лязгнув, свалилась на пол.

Публика обернулась на звук.

Пунцовый Данила полез под стол, завозился, едва не запутался в скатерти, мечтая провалиться сквозь землю.

Вынырнув, обнаружил, что Жорж смотрит на него с улыбкой – как добрый папенька на неразумное дитя. Подмигнул:

– Чего загрустил? Давай-ка, брат, выпьем!..

И поднял бокал.

Данила Андреевич пить не любил. Ничто не ценил историк столь дорого, как ясность ума. Вино же ставило интеллект под удар и будило в нем альтер-эго: человека, которого трезвый Данила предпочел бы обойти за версту.

– За встречу!..

Трубицын сиял, как самовар квартирной хозяйки Надежды Аркадьевны. Глаза блестели, словно два созревших каштана. Пухлые губы раскрылись, демонстрируя крупные зубы. Ноздри хищно втягивали аромат коньяка. Жорж был доволен собой, как последняя сволочь.

К черту, решил Данила. Один раз живем.

Густая, терпкая, с шоколадным вкусом волна обожгла гортань. Обняла, потекла по венам. Жизнь вдруг показалась не такой уж и скверной штукой.

Трубицын сказал:

– Вот ты, брат, историк. Полководцев наперечет знаешь. Баталии. Так что ж ты с Еленушкой-то осаду по правилам провести не смог? С твоими мозгами? Дамочка – она же как… бастион, – он поднял вилку, – если подумать, когда измором взять, когда обстрел провести – букетами и презентами, глядишь – дело-то и пойдет.

Данила аж поперхнулся.

Нелепость какая! Жорж его батальным премудростям учит! Жорж, который слово «благоговейный» написал с восемью ошибками. Жорж, который заснул на экзамене по латыни, Жорж, который…

– Или, к примеру, заслать лазутчика, – продолжал тот, – чтобы разведал планы противника… это – стратегия. Это – тактика. Это – победа на всех фронтах!

Данила онемел. Обывательская философия Жоржа так его возмутила, что ничего не осталось, как выпить еще раз. Зеленый змий обвил его плечи, положил голову на колени и замурлыкал, как сытый кот.

– Как у тебя просто, Жорж. Крепость – бездушная груда камней, а ты сравниваешь с живым человеком…

– Да ведь так, брат, и есть! Только иным умникам этого не понять. Все рассуждают, извилиной шевелят. А толку?..

Даниле хотелось пресечь пустой разговор парой колких и едких фраз, но тут альтер-эго, окропленное коньяком, пробудилось от сна, отодвинуло здравый смысл и вышло на сцену:

– А тебя, я смотрю, весьма Елена интересует, – заметил он. – О чем бы ни говорили – все Елена да Елена. Может, тебе самому осадой ту крепость взять? Раз уж ты такой полководец?..

Трубицын усмехнулся сквозь пузатый бокал.

Данилу это злило: хотелось уколоть так называемого друга, чтоб не копался в сердечной ране.

– А знаешь, – неожиданно для себя сказал он. – Ты, коли хочешь – бери ее и ешь с кашей. Елену. Мне все равно.

– Эк ты невестами-то разбрасываешься, – заметил Трубицын.

– Она ннне… ннневеста, – Данила будто сплюнул с языка ледяную сосульку.

– А что, – продолжал он, распаляясь, – дама приятная. Фактура. Локоны. Глаза, – тут он вспомнил голубые, как небо, глаза Еленушки и сердце защемило. – Талия, – желчно продолжал он, – и папахен с приданым, и мамахен уж точно от тебя без ума будет…

– Давай-ка выпьем, – неожиданно мягко сказал Жорж. – За тебя, дружище Цапель. Не горюй, брат, глядишь, все наладится…

Теплая волна благодарности поднялась в груди. Вот глянешь – полено поленом, фат, балабол… а понимает!

– За тебя, друг! – Данила хватил глоток, от которого запершило в горле.

– Скажи-ка, брат, – продолжал Трубицын, – что такого могла дама сердца свершить, чтобы ты… как, бишь, «не смог принять разумом»? На мой разум приходит одно…

Слышать, что приходит на ум пошляку, был Данила не в силах.

– Хочешь знать, что такого? Изволь. Представь, что есть женщина. Умнейшая, просвещенная. Ты с ней говоришь о письмах Вольтера, о Цицероне, о Северном флоте… неважно.

Данила принял бокал, в котором вновь плескался коньяк, и продолжал:

– И тут узнаешь, что она… при всем уме, красоте, добродетелях…

Трубицын подался вперед, донельзя заинтригованный.

Данила припечатал:

– Она. Ходит. К гадалкам. И верит! Всей чепухе. Как какая-то… деревенская баба!