Галина Тимошенко - Коллекция недоразумений. Принцип матрёшки

– Спасибо, – уныло сказал Егор Костиной спине и пошел к себе в отделение, ругая себя при этом на чем свет стоит. Видно, совсем мозги покорежило, раз решил таким образом информацию получать. Конечно, стоило начинать с интернета.

По пути он вспомнил, что до звонка Машке дело так и не дошло, устыдился и вышел на лестницу. В отделении он свои отношения с дамами особо не афишировал, полагая, что для сестричек лучше оставаться в роли поп-звезды – привлекательного, неженатого, но недоступного: дольше сливки будут в холодильнике обнаруживаться. Да и ко всяким прочим приятным мелочам, на которые горазды медсестры по отношению к молодым и симпатичным врачам, тоже привыкаешь быстро, а отвыкать совсем не хочется.

В трубке зажурчал Машкин голос, просто-таки дрожавший от сочувствия:

– Егоруша, родной, как ты там? Я все знаю, мне в отделении сказали в тот же день. Прости, я побоялась тебя дергать лишний раз. Думала, ты сам позвонишь, как захочешь.

Хорошо, не сказала «Держись». Егору казалось, что он это слово за последние несколько дней возненавидел на всю оставшуюся жизнь. Практически каждый пришедший на похороны счел своим долгом сказать ему «Держись». За что держись, почему держись?! Он что – рыдал в голос, бился в истерике над гробом? Лучше бы промолчали, ей-богу. А Машка – умница, за что и была полюблена. Или не полюблена? В общем, неважно – умница, и все.

– Я в норме, – сказал Егор, надеясь, что расшифровывать не придется. – Сегодня приедешь?

– Конечно, приеду, – с готовностью согласилась Машка. – Когда?

– Я освобожусь примерно часа через два. Могу за тобой заехать. Ты на работе?

– А где мне еще быть? Только, может, лучше я сама доберусь? А то мне завтра можно будет попозже на работу приехать, а ты ведь задержаться не сможешь…

– Не смогу. Зато тебе парковаться не придется.

– Ну как хочешь. Позвони, когда будешь подъезжать, ладно?

Просто золото, а не девушка. Терпелива, покладиста, умна… Может, это у нее просто конфетно-букетный период затянулся, а потом все и начнется? А по контрасту ох как обидно будет… Ну ведь не может так быть, чтобы на улице, случайно – и такой счастливый билетик вытащить? Нет, романтика – романтикой, а профессиональный цинизм – отличная штука. От многих огорчений оберегает. Так что лучше не слишком-то расслабляться. Во всяком случае, пока.

А «пока» – это сколько?

Сколько, сколько… Вон отца тридцать два года знал, а все равно мало оказалось. И Егора накрыло ставшее уже привычным за пару дней ощущение тундры внутри: все замерло, заледенело, темно, пусто, ветер воет, а ничто не движется… Он снова вспомнил профессора-психиатра с тихим голосом: тот, помнится, говорил, что есть такая странная реакция на стресс – шизоидная, кажется, – когда человек словно бы замирает внутри и сам себе не дает ничего чувствовать. Что-то делает, что-то думает, о чем-то разговаривает – и при этом абсолютно бесстрастен, хотя только что, может, всех родных похоронил. Это его психика так защищается от непереносимых эмоций.

Егор прислушался к себе: холодно, но спокойно. Точнее, никак. Схема, этот дикий «Эксперимент 2Х», отец-убийца – все мысли на месте, никуда не делись, но боли нет. И ничего другого – тоже. Просто все внутри ноет, как будто сплошь поросло больными зубами. И где найти подходящего стоматолога, решительно непонятно.

Внезапно между больных зубов всплыло давнее воспоминание: они с отцом смотрят какую-то передачу про бомбежку Нагасаки. Егору лет семнадцать, он уже решил непременно идти в медицинский, и тогда еще вполне понятные для него так называемые общечеловеческие ценности (помнится, позже он совершенно перестал понимать, что имеется в виду под этим словосочетанием) бурлят в его голове и заставляют страстно возмущаться невероятным цинизмом американцев, сумевших одним нажатием какой-то кнопки уничтожить сотни тысяч человек. Отец терпеливо выслушивает неистовый монолог Егора и спокойно замечает:

– Может, если бы не эта бомбежка, мы бы до сих пор не могли пользоваться атомной энергией.

Егор взвивается:

– Да разве стоит эта энергия такого количества жизней?!

Отец иронически усмехается:

– А ты представь себе, что атомных электростанций нет и сейчас, энергетический кризис уже наступил, и те же самые сотни тысяч гибнут от холода.

– Можно подумать, ты точно знаешь, что было бы именно так!

– Нет. Не знаю. Но и ты не знаешь, что так точно бы не было. И никто не знает.

– То есть ты считаешь, что американцы были правы?!

Отец пожевывает губу, поднимает брови в раздумье, потом все так же спокойно говорит:

– Ты знаешь, я вообще не очень хорошо понимаю, что такое хорошо, плохо, правильно, неправильно, справедливо, несправедливо… И не дай тебе Бог когда-нибудь начать понимать это слишком хорошо.

Егор прекрасно помнил – хотя и не вспоминал этот разговор, наверное, с того самого дня, – как потрясли его отцовские слова. Он тогда ни на секунду не готов был допустить мысль о том, что отец может быть прав. Кажется, он тогда даже гордо игнорировал отца целую неделю – столь чудовищным кощунством показались ему эти холодные логические построения.

Хотя нет, пожалуй, не сами построения, а мысль о том, что у отца нет ничего святого – вроде бы именно так Егор сформулировал тогда для себя его признания насчет «хорошо» и «плохо». Ему тогда казалось, что мир перевернулся: отец, которого он без всяких оговорок готов был считать образцом доброты и порядочности, вдруг предстал этаким безнравственным монстром.

…Егор внимательно прислушался к себе: а готов ли он сейчас признать отцовскую правоту в том разговоре?

Выходило, что все равно не готов. Конечно, юношеский максимализм – продукт не слишком большого срока годности, и дожить до сегодняшнего дня ему было не суждено… Но все же отказаться от идеи о том, что «хорошо» и «плохо», «справедливо» и «несправедливо» все-таки существуют, он до сих пор был не в состоянии. Ладно, пусть он не способен четко определить ни одно из этих понятий – так, как биссектрису или, скажем, понятие нормальной жизнедеятельности организма, хотя это, ясное дело, будет посложнее, – но почему-то он не сомневался в том, что такие определения существуют. Где-то, у кого-то, кто будет поумнее, чем он, Егор, – но наверняка существуют. Как иначе себя уважать-то?!

Так что ж, получается, что тогда все его представления об отце действительно рухнули? Или, точнее сказать, не рухнули, а изменились до неузнаваемости? Иначе как все-таки объяснить… Так, стоп. Давай не будем впадать в истерику. Даже Машка себе этого не позволяет, хотя имеет право, потому что женщина.

В кармане заворочался и приглушенно зажужжал телефон. На дисплее высветилось фамильярное «Виталик». Не то чтобы у Егора таким образом проявлялось снисходительное отношение к своему почти что дяде – просто так было короче, да и общий облик дяди Виталика – округлый, уютный, трогательный – располагал к некоторой несерьезности.