Галина Тимошенко - Коллекция недоразумений. Принцип матрёшки

– Да, дядя Виталь, – отозвался Егор. – Как вы?

– Пойдет. Ты на работе?

– Ну а как же? Народ жаждет ампутаций и резекций. Деться некуда, – привычно отшутился Егор.

– Не против, если к вам я завтра за отцовскими материалами заскочу? А то тут пара проектов почти что встали. Или еще рано? – хрипловатый тенорок Черепанова был слегка смущенным. Похоже, его напрягало смешение жанров: вроде бы друг семьи в имеющихся обстоятельствах обязан проявить предельную тактичность, а тут приходится с какой-то деловой ерундой приставать…

– Да все в порядке, мы с мамой уже справились. Вы во сколько завтра заедете? А то я тоже постарался бы… Одного-то меня мать к себе не пускает. Говорит, чтобы я ее не пас, она, дескать, и так в норме.

– Часов в восемь устроит? – предложил Черепанов. – Все уже отрежешь, что нужно?

– В самый раз. Особенно если по дорогам уже ездить можно будет. Но вы же не на пять минут заедете? Так что уж дождитесь. Когда-нибудь до дома-то я ведь все равно доберусь. Все, дядя Виталь, сворачиваемся, а то за мной пришли, – заторопился Егор, потому что в дверь заглянула огромная басистая Анна Олеговна – самая старшая медсестра в отделении, пережившая троих заведующих и немыслимое число ординаторов.

– Егор Николаевич, ваша завтрашняя холецистэктомия требует эвтаназии.

– Что за идиотские шуточки?! – рявкнул Егор. – Что там с ней? Толком нельзя сказать?

– Можно, но, видимо, не сейчас, – с этими словами Анна Олеговна закрыла за собой дверь.

Егор опомнился и выскочил следом за ней в коридор.

– Ладно, Анна Олеговна, простите. Я тут по телефону разговаривал… Просто вы под горячую руку попались.

Та остановилась.

– Знаете ли, Егор Николаевич, у меня не те габариты, чтобы под горячую руку ненароком попадаться. Меня не заметить трудно.

Он ухватил ее за круглый уютный локоть и затащил обратно в ординаторскую: негоже было долго и самозабвенно извиняться перед патриаршей особой на глазах у всего отделения.

– Все, все, Аннушка Олеговна, больше не буду. Так что там с холецистэктомией?

Медсестра еще немного поизображала обиду – на самом деле она вообще никогда и ни на кого не обижалась, – и снизошла до объяснений:

– Она у нас изволила по интернету пошастать, почитала там что-то про осложнения восстановительного периода и решила, что лучше она как можно скорее умрет от эмпиемы желчного пузыря. И слово-то, посмотрите на нее, правильно выговорила! Меня она, разумеется, всерьез не воспринимает, так что придется вам с ней поговорить.

Расставшись с полностью ублаготворенной хозяйкой отделения, Егор сокрушенно задумался: а с какого, собственно говоря, перепугу он спустил собак на милейшую Анну Олеговну? То есть в общем-то понятно, конечно, с какого… Но поскольку ситуация явно не собирается сама собой разрешиться в самое ближайшее время, то не придется ли ему подсаживаться на какие-нибудь препараты, чтобы не порушить напрочь мир и покой в отделении? Или нужно просто перестать играть в трепетную семнадцатилетнюю девицу, чьи розовые иллюзии по поводу прекрасных принцев рухнули от соприкосновения с печальной действительностью?

…Переговоры с тревожной пользовательницей интернета заняли почти час и нисколько не способствовали восстановлению душевного равновесия. Когда Егор вернулся в ординаторскую, за окном уже стемнело, и сиреневые фонари за занавесом продолжавшегося снегопада выглядели как в какой-нибудь меланхоличной мелодраме. Оставалось только заполнить истории болезни, и можно было с чистой совестью отправляться домой.

Егор медленно полз в душераздирающей пробке, вызванной совершенно неожиданным – конечно же! – для конца декабря снегопадом. До Машкиного офиса было почти как до канадской границы, до собственного дома – немногим ближе, но Егор все-таки позвонил Машке и велел ей примерно через полчаса выдвигаться на собственной машине в сторону его дома. Он рассчитывал добраться домой хоть немного раньше нее, потому что, несмотря на длительность и приятность совместного времяпрепровождения, ключей от своей квартиры он ей все-таки не давал. То есть пока не давал, а там – посмотрим…

Конечно, любая другая женщина на ее месте давно бы уже взбрыкнула – особенно учитывая то, сколько времени Машке иногда приходилось торчать у его подъезда, дожидаясь, пока он вырвется из отделения или преодолеет очередные пробки. Но Машка на то и была Машкой, что терпеливо сносила все это, занимаясь на своем крохотном ноутбуке чем-то недоступным Егорову пониманию. Его вообще потрясало, что столь эфирное существо с глазами нахальной газели что-то понимает в таких сумасшедших вещах, как программирование и фондовые операции. Машкины рассказы на рабочие темы нужно было запоминать и пересказывать, как анекдоты: «В одном скрипте может быть несколько тест-кейсов, а в каждом тест-кейсе – по нескольку ордеров. А некоторые ордера – фьючерсные, и, чтобы их затестить, нужно валить всю систему. А на одном энваэронменте одновременно несколько человек работает, и со всеми нужно договариваться, прежде чем систему валить… Представляешь?»

Егор не представлял, но изумлялся и восхищался. Текст звучал, как джазовая композиция, а кто же пытается вдумываться в слова джазовой композиции? Звучит красиво – и ладно.

Телефон возопил «Show must go on», и Егор нажал кнопку на руле. Салон автомобиля заполнил бархатный бас Раду Мунтяна, с которым Егор с Ильей вместе учились в школе. Родители Раду в свое время были известными фигурами в музыкальном мире Молдавии, но уехали оттуда на волне массовых перемещений в период полураспада Советского Союза – несмотря на то, что принадлежали к коренной национальности и молдавский язык знали на порядок лучше большинства ратовавших за независимость республики. Однажды Егор задал отцу Раду вопрос, почему они тогда все бросили и нажили себе кучу организационных и финансовых проблем, пытаясь обосноваться на новом месте. Тот грустно улыбнулся и сказал: «Знаешь, Ёга, когда чего-то, пусть даже чего-то самого распрекрасного, пытается добиться толпа, в результате всегда получается хуже, чем было».

Раду пришел к ним в середине третьего класса, и все девочки класса пропали. Он уже тогда не говорил, а гудел роскошным мальчишеским альтом, – который впоследствии стал столь же роскошным басом, – обладал длинной густой шевелюрой и огромными грустными глазами. Имидж беженца только умножал эти и прочие неоспоримые достоинства, среди которых немаловажное место занимало умение нещадно драться все с тем же меланхолично-раздумчивым выражением лица.

Всю жизнь Раду отчаянно тянулся за своим отцом, который был одновременно и талантливый интеллигент, и настоящий мужик. Сын категорически отказывался заниматься всем тем, в чем был силен и талантлив отец – кроме, ясное дело, кулачных боев. Он был убежден, что сам факт наличия у него какого-нибудь таланта сомнений не вызывает; осталось только определить, что это за талант – но уж точно, что не музыка. В восьмом классе Раду наконец-то выяснил, в какой именно сфере он собирается осчастливить человечество: это была режиссура.