Кассия Сенина - Траектория полета совы

Эта история началась несколько дней назад, когда с ним связался в режиме видеоконференции министр образования Георгий Ливадин. Он сообщил, что августейший, узнав о намечающейся поездке великого ритора в Краков, – тут министр замешкался на мгновение и посмотрел на Киннама выразительно, даже приподняв со значением палец левой руки; Феодор удивленно поджал губы: что бы могло означать такое внимание к его перемещениям?! – так вот, василевс просит ректора попутно выполнить важную миссию, а именно, побеседовать с краковским понтификом частным образом, как ученый с ученым, и передать ему лично в руки императорское письмо. Затем министр надел очки и процитировал собственноручную записку императора к ректору: «Дорогой Феодор, мы не хотим нагружать вас сверх меры, и притом несвойственной вам работой. Это не дипломатическое поручение, но и не курьерское. Просто благоволите передать письмо и поговорите с Иоанном ласково: пусть он поймет, что никто его обижать не собирается, что все действия по обмену святынями будут совершены исключительно по взаимовыгодной договоренности. Больше ничего от вас не нужно в данный момент, остальную работу выполнят специально уполномоченные люди…» На этом месте Ливадин сдернул с носа очки и, уставившись в камеру, пробормотал:

– Господин Киннам, я совершенно ничего не понимаю: при чем здесь вы, при чем Иоанн-Павел, – но письмо вам действительно отправлено, к вечеру его доставят. Надеюсь, вы не посрамите имени Академии, выполняя это ни к чему не обязывающее… то есть, я хочу сказать, крайне деликатное поручение?

– О, разумеется, это дело чести. – Феодор улыбнулся. – Не волнуйтесь, разберусь как-нибудь.

«„Ласково“! – Он мысленно фыркнул. – Можно подумать, понтифик – женщина и понадобились мои способности, чтоб ее обхаживать…» Тут Киннаму вспомнилась легенда о «папессе Иоанне» девятого столетия, и ректор едва не рассмеялся – впрочем, ощутив некоторую досаду. Несмотря на все симпатии к ее высочеству и юному итальянцу, которому предназначались ее рука и сердце, Феодору не особо хотелось выполнять подобные – а если уж быть честным, вообще любые – императорские поручения. Тем более в поездке, которую он запланировал целиком посвятить собственным научным изысканиям. Да и времени у него не так уж много, и неизвестно, удастся ли в Кракове осуществить задуманное…

В связи с объявленной на ноябрьском заседании Совета Европы помолвкой сына итальянского президента и византийской принцессы весь Старый Свет всполошился не на шутку. Правда, не из-за помолвки как таковой, а из-за требования Империи вернуть похищенные крестоносцами сокровища в обмен на долгожданное решение о строительстве нефтепровода Баку – Тифлис – Эги. Всех радовало то, что нефтяной кризис уже не так страшен, но в требовании такой символической уступки виделась слишком большая претензия, слишком большая!

В краковской папской ризнице хранилась, как считалось, древняя икона Божией Матери «Госпожа Дома», которую предшественники Иоанна Павла II вывезли из Рима. И вот, теперь Киннаму предстояло лично передать понтифику письмо августейшего… Да, это гораздо практичнее, чем отправлять послание с дипкурьером: ректор Афинской Академии – фигура заметная и известная в научном мире, а разговор двух ученых может носить абсолютно ни к чему не обязывающий характер. В то же время вопрос достаточно светский, ибо касается политики, а не межцерковных отношений, о которых полагалось бы говорить иерархам…

– Ну, и самое главное… – Тут министр смущенно кашлянул и сообщил Киннаму, что при удобном случае он вправе осторожно намекнуть понтифику, что Империя может кое-что предложить в обмен на святыню.

Икона «Госпожа Дома» когда-то являлась одной из главных святынь Фарского храма Богоматери, располагавшегося на территории Большого Дворца, и считалась покровительницей императорской семьи. В этом храме-реликварии до великого разорения хранилось множество святынь, связанных со Страстями Господними – довольно сомнительных, на взгляд современного ученого. И уж если думать о некоем символическом жесте, то, безусловно, лучше возвращать не странные артефакты вроде «детских пелен Христа», а икону, которая считалась защитницей августейшего семейства…

Внезапно в голове Киннама, созерцавшего фасад папского дворца, блеснула догадка, поразив своей ясностью и простотой. Феодор резко развернулся и пошел прочь по узким мощеным улочкам, лавируя среди неспешных горожан, рождественских елок, прилавков – сюда, на холодный мост, весь состоящий из тяг и заклепок. Он понял, что явившуюся мысль надо обдумать, а об аудиенции у папы можно договориться и завтра. Но, стоя над Вислой, великий ритор почему-то больше размышлял не о том, почему именно он должен здесь, в Польше, заботиться о мистической защите чужого семейства, а о том, что Краков с самого начала встретил его не слишком гостеприимно, отведя ему роль не исследователя, а исполнителя чужой воли, и внезапно заставил тяготиться холодным одиночеством… Уж не в отместку ли за то, что город показался Киннаму такой глубокой провинцией? А еще на Феодора нахлынуло давно, казалось, забытое воспоминание, связанное с Польшей, но не с Краковом, а с Варшавой. Лет восемь тому назад он познакомился там на научной конференции с потрясающей женщиной-ученым, Барбарой, яркой блондинкой, всегда немного насмешливой и страшно гордой. Они подружились быстро, как только могут подружиться опытный сердцеед и женщина без домашнего очага. Через несколько недель он снова приехал в Варшаву, уже специально к Барбаре, и теперь вспомнил то легкое и приятное волнение от сознания, что кто-то ждет его в этом чужом городе, надеется на встречу, поглядывает на часы. Ему показалось тогда, что вспыхнувшая между ними страсть могла бы перерасти в нечто большее, но… Роман вскоре увял, рассеялся как сон, осталось лишь незабываемое ощущение некой теплой и светлой точки, в которой сосредоточен целый город, которая одна делает его не чужим…

Висла медленно катила мутноватые воды, мост тихонько дрожал железными струнами в туманном воздухе, но в целом пейзаж оставался безучастным к сентиментальным размышлениям одинокого пришельца из другой страны и даже почти другого мира. «Что-то я тут попусту время трачу, – подумал Киннам. – Меня здесь все-таки ждут, меня ждет Роксана! И, наверное, еще кто-нибудь». Подхватив портфель и сойдя с моста на бульвар, он скомкал сигаретную пачку и бросил в ближайшую урну.

Ягеллонскую библиотеку, откуда ему не так давно прислали самое обнадеживающее письмо, Киннам, благодаря карте в айфоне, нашел быстро – огромное тяжеловесное здание с помпезным порталом, отделанным гранитом, с высоким трапециевидным крыльцом, где на ступенях сталкивались входящие и выходящие через единственную открытую дверь посетители. В высоченном холле было шумно, читатели образовывали очереди… С некоторым удивлением великий ритор обнаружил, что и перед тем окном, где выдавали спецпропуска, стоял изрядный «хвост». Несколько охранников в светло-зеленой форме меланхолично расхаживали в толпе, в самой их осанке Киннаму почудилось скрытое неодобрение всей этой толкотни и беспорядка, вызванных тягой к знаниям. А может быть, и самих этих знаний вообще?