Кассия Сенина - Траектория полета совы

– О чем вы задумались, Феодор?

– Я?.. Да так, ваше величество, пришли на ум научные дела. – Он улыбнулся и рассказал свежий анекдот из жизни академической элиты.

Однако вопрос августы заставил Киннама осознать странную вещь: впервые, танцуя с Евдокией, он вдруг стал думать не о ней, а о девушке с зеленовато-карими глазами, которая вряд ли умела танцевать.

Константин сидел за большим рабочим столом в яшмовом кабинете дворца Дафны. Эту комнату еще в девятнадцатом веке повелел отделать красноватым камнем Василий VI: он верил, что яшма хорошо помогает от болезней глаз. Правда, пользы последнему Палеологу от нее было немного…

Автократор ромеев был одет в поношенный пурпурный гиматий, который хорошо сочетался с красноватым камнем столешницы и стенных панелей – настолько хорошо, что бледное озабоченное лицо императора, обрамленное седеющей, но еще достаточно черной бородой, казалось неуместным добавлением к гармоничному интерьеру, напоминало наспех сделанную маску из музея восковых фигур. И всё же оно было живое, с блестящими карими глазами и подвижными густыми бровями.

– Так вот, – рассказывал синкелл, сидевший напротив за небольшим столиком для докладов, – когда дверь захлопнулась, они, видимо, испугались и сразу вломились в алтарь. Попробовали разбить окно в апсиде и вылезти наружу.

– Получилось? – мрачно спросил император.

– Они же думали, что раз решетки нет, то и проблем не будет. – Синкелл усмехнулся. – В общем, два подсвечника расплющили о стекла, а тут и астиномия подоспела…

Сквозь старинные мутноватые стекла двух окон за спиной императора лился тусклый зимний свет. На дворе можно было различить силуэты соседних построек и голых деревьев сада, небо же почти закрывала громадная колоннада ипподрома. Там, несмотря на пасмурный и холодный день, кипели страсти, стотысячная толпа на трибунах по временам взрывалась то диким воем, то аплодисментами. Порой небо над Городом светлело, и тогда очертания предметов становились резче, а полутени пропадали.

Третий день Рождества Христова, второй день зимнего Золотого Ипподрома. Серые и мокрые декабрьские дни, безусловно, не очень благоприятствуют веселью, но что поделать – традиция, болельщикам всё нипочем, да еще Календы…

До самодержца звуки с ристалища долетали только в виде неясного и негромкого гула. В большом камине весело трещали дрова, было тепло и уютно. Если бы не заслонявшая огонь черная худощавая фигура Иоанна и не принесенные им новости, можно было бы благодушествовать… Впрочем, Константин уже довольно долго пребывал в тревожном состоянии, в предчувствии надвигающейся бури, так что известия о сегодняшнем происшествии не разрушили мирный пейзаж, а, скорее, дополнили новыми мазками батальное полотно.

Несколько часов назад, утром, когда почти весь Город был занят начавшимися состязаниями, восемь девиц в длинных плащах вошли в Круглую Усыпальницу – одну из многочисленных пристроек к храму Апостолов, – где покоились императоры династий Ласкарисов и последних Палеологов и был устроен небольшой алтарь для поминальных служб. Там, на глазах экскурсионной группы, состоявшей из японских пенсионеров – только старики в этот день и могли осматривать достопримечательности столицы, – они скинули маскировку и, оказавшись в ярких клоунских майках и разноцветных чулках, исполнили какую-то странную песню, сопровождавшуюся дикой пляской, взывая вроде бы к усопшему императору Иоанну ХI Ласкарису. Никто, понятное дело, слов разобрать не смог, да и не пытался: туристы в ужасе выбежали на улицу, а смотритель не нашел ничего лучшего, как выскочить вслед за ними и захлопнуть входную дверь.

В сети вскоре появилась видеоверсия выступления с подложенным в студии звуком: девицы просили императора восстать, разогнать алчных попов и опять утвердить повсюду веселье и радость. Нечего и говорить, адресат был выбран удачно: именно Иоанн Веселый в 1728 году не только в очередной раз уменьшил квоту на церковные имения, но и обложил духовенство чрезвычайным налогом, а на собранные деньги начал строить театры и с размахом давать представления. Время для акции тоже оказалось подходящим: в эти дни весь мир смотрел на Константинополь, высокие гости съезжались тысячами, и тут такое…

Хулиганок уже несколько часов держали в астиномии, следователи пытались разобраться в мотивах странного поступка, но пока впустую: преступницы находились в полушоковом состоянии и в основном отмалчивались. Сообщили только, что все они входят в некую авангардистскую поп-группу, название которой привести отказались.

– Собственно говоря, почему ты, отче, хочешь каких-то инструкций? – спросил Константин. – Есть судьи, пусть они решают, кого и за что наказать.

– Государь, с формальной точки зрения нарушены прежде всего твои права, ведь Апостолия со всеми усыпальницами – собственность императорской фамилии, – спокойно ответил синкелл, глядя в глаза самодержцу. – А собственник вправе заявлять о том, какие именно его права нарушены. Здесь можно усмотреть много всяких преступных деяний…

– Что же им можно инкриминировать? – задумчиво произнес император. – Порчу имущества?

– И надругательство над местом упокоения. А также оскорбление веры, величества.

Император поморщился.

– Я никогда не понимал этого закона. Как можно нарушить покой того, кто давно покойник? Иоанна не оскорбляли, не вынимали из гроба, лишь просили восстать – к счастью, безуспешно. А танцем его, пожалуй, изрядно развлекли, покойный был до них охоч. Вот что в алтарь ворвались, это, конечно, безобразие. А что говорит святейший?

– Он возмущен, но более всего тем, что оскорблена особа усопшего императора и сама идея самодержавной власти, так сказать, – ответил Иоанн, скосив глаза в угол.

– Вот уж идея точно потерпит, – отрезал Константин. – Я за нее вступаться не буду, к чему нам пустые скандалы вокруг императорской фамилии? Хорошая идея всегда защищается самостоятельно. И вообще, это очень несвоевременно, только усилятся все эти разговоры о тирании…

– Какие разговоры? – Синкелл удивленно вскинул брови. Он даже закрыл свою папку и слегка откинулся на спинку стула.

– Тебе они не слышны? Зато мне слышны хорошо. Все эти «захватчики Большого Дворца», хурритские доброхоты, промотавшиеся торговцы, тунеядцы – все вдруг заговорили о зажиме общественной жизни и критики!

– Ах, это. – Иоанн усмехнулся. – Не думаю, что стоит придавать такое значение этим «борцам за справедливость». Они есть везде и всегда чем-нибудь недовольны. Особенно теперь, после московской революции. Им бы с Ходоровским поговорить, он бы им рассказал, что такое зажимы… Если эту публику накормить до отвала и каждому дать по миллиону, они завтра будут требовать, чтобы зимой была жара.