Кассия Сенина - Золотой Ипподром

Мириам Нику шел всего шестой год, когда ее отец впервые встретился с императором. Родителя она всегда боготворила. Но величественный мужчина, появившийся однажды в их скромной квартире – семья Никосов жила тогда в Скутари – и принесший с собой незнакомые запахи, слова, движения, восхитил ее безмерно. Девочке объяснили тогда, что это самый важный человек на свете и он очень любит ее папу. Поначалу Мириам это казалось естественным – как же можно не любить папу? Но с годами, видя в доме желанного, хотя и нечастого гостя, она начала понимать, что ее саму, ее семью и «его величество» разделяет пропасть. Отец много работал, часто приходил домой затемно. И даже позже, когда они переехали в собственный дом у Золотого Рога, он чаще всего выглядел озабоченным, уставшим. У него не было времени не только поиграть с детьми, но часто и на вечерний намаз.

– Ах, ничего, – говаривал Омер слегка сокрушенно, – всё равно я всегда думаю об Аллахе, Он всюду со мной…

«Дядя Константин», как мысленно называла его Мириам, был совсем другой. Такой же взрослый, как папа – девочка еще не научилась применять слово «молодой» к тридцатилетним мужчинам, – но спокойный и величественный. Порой, очевидно, очень уставший, с тенями под глазами; порой в окружении напряженной и утомленной свиты – но все же совсем другой. В Константине была заметна вековая властная вышколенность. Он походил на бессонного капитана корабля, который плывет по морю уже сто лет и не остановится еще столько же, какие бы штормы не бились вокруг.

Когда девочке исполнилось двенадцать лет, Константин подарил ей удивительно красивую модель Каабы, привезенную из самой Мекки. Черный куб стоял на чудесной перламутровой подставке, золотые арабески на стенках были украшены бриллиантами. Внизу располагались специальные кнопки, позволявшие ввести время, дату и координаты места. После этого Кааба поворачивалась точно в направлении Мекки и могла пять раз в день голосом далекого муэдзина возвещать час молитвы.

Омер оглядел подарок с большим интересом, уважительно поцокал языком.

– Ну вот, дочка, – сказал он, – теперь всегда будешь слушать азаны! А то, чтобы нашего муэдзина расслышать, надо целый день стоять под минаретом.

Мириам сначала обрадовалась подарку, а потом ей вдруг стало досадно: «Почему дядя Константин может подарить мне такую вещь, а папа – нет? Неужели очень дорого?»

Впрочем, Кааба в самом деле была куплена в лучшей лавке, у лучшего ювелира.

«А может быть, папа считает, что молиться пять раз каждый день – не так уж и важно? Зачем же августейший считает иначе? Получается, решил за меня? Почему? По какому праву?!»

Досадуя на все на свете, Мириам отключила муэдзина, и подарок стал просто дорогими часами с будильником.

В тот день она впервые зашла в православный храм. Народу было немало, на девочку слегка покосились, пропустили вперед. Священники в сверкающих белых облачениях что-то возглашали на не совсем понятном языке. Слова – как будто греческие, в основном знакомые – не всегда складывались в осмысленные фразы. И вдруг слух поразило знакомое: император Константин. Мириам стояла, как громом пораженная. Оказывается, за «дядю Константина» положено вот так вот молиться по всей Империи? Это было новостью – и, пожалуй, неприятной новостью. Получалось, что отцовский друг не только правит страной, не только может решать, когда ей следует молиться, но и в церкви поставлен на вторую ступень после Бога? Девочке стало неуютно от этой мысли, и следующий визит императора она решила проигнорировать. Просто убежать в сад и не показываться, пока этот «повелитель вселенной» не уйдет. Вернее, не уплывет на своем катере.

Вышло же все по-другому. Несколько дней весь квартал шептался о каких-то ужасах. Там и сям на углах слышались слова «убийцы», «тела», «экстренный синклит», но в присутствии детей взрослые быстро замолкали. Мириам никогда особо не интересовалась новостями, но тут решила залезть в интернет – и каково же было ее удивление, когда сеть оказалась отключена. К телевизору отец тоже строго-настрого запретил ей подходить в ближайшую неделю. Он выглядел особенно беспокойным в эти дни, все время ворчал себе под нос.

Девочка не привыкла к такому обращению. Слоняясь по дому, она размышляла, как бы выяснить, что такое происходит в Городе, и, ничего не придумав, решила утром потихоньку спросить у поварихи. Случайно проходя мимо кальянной, Мириам вдруг услышала знакомые голоса и остановилась. Говорил император, говорил непривычно глухим, срывающимся баритоном.

– Они хотели всех помиловать, ты знаешь… Гуманисты… Народные избранники… Им жалко отнимать жизнь, ведь они не могут ее дать! Очень остроумно. Но я вынужден был вмешаться, вынужден! Не так уж часто я это делаю… И сегодня все эти мерзавцы умрут… Вернее, уже, наверное, умерли, пока мы с тобой тут сидим… И пусть меня считают душегубом… Да, почти все «цивилизованные» будут недовольны. А также и те, кто хотел бы видеть казнь по телевизору… Но я точно знаю, что должен был сделать так! Должен… И все же это очень нелегко, поверь мне! Понимаешь?

– Да дорогой, я понимаю тебя, – тихо отозвался Омер. – Ешь оливки.

Мириам тихо вошла в комнату. Дымом там не пахло, зато стоял резкий анисовый запах беловатого напитка, разлитого в большие рюмки. За низким столиком сидели отец, сразу поднявшийся с места при виде дочери, и император, чье лицо было трудно различить в вечерних сумерках. Предупреждая друга, который уже повелительно поднимал правую руку, Константин быстро воскликнул:

– Здравствуй, девочка, заходи! – и включил большой торшер.

Мириам неотрывно смотрела на его лицо – только что перекошенное страданием, оно мгновенно изменилось и выражало теперь спокойствие и благожелательность. Лишь глаза остались скорбными глазами повелителя, в чьей руке – жизнь и смерть.

– Ну, когда же мы будем учиться играть в шахматы? – спросил император, весело улыбнувшись.

– Я не знаю, – смутилась девочка, – я хочу, но… тебе сейчас некогда, дядя Кости…

– Ну, отчего же? – запротестовал император, однако, посмотрев, на Омера, слегка вздохнул и согласился: – Знаешь, пожалуй, действительно в другой раз. Но уж обязательно, ладно?

С этого дня Мириам всё чаще задумывалась о том, что же за человек ходит к ним в дом и какую цену он платит за то, чтобы в храмах пели ему «многая лета». Она даже сходила – в первый раз в жизни – на праздничную службу в Святую Софию. Там было людно, и она едва смогла увидеть императора. Но больше всего поражало то, что люди достаточно равнодушно, казалось, относятся к этому потрясающему храму, к императорскому выходу и пению хоров. Многие переговаривались вполголоса – особенно в нартексе и дальних углах.