Кассия Сенина - Золотой Ипподром

– Да черт с ними, с диссертациями! Я вообще не об этом хотел, а о том, что принцесса, говорят, девчонка еще та, с характером, и если ей что-то в голову втемяшится, она так сразу не отступится. В общем смотри, Лизи, соперница у тебя ого-го какая!

– Ничего, зато у меня есть… – Елизавета взяла со стула сумочку, вытащила оттуда две карточки цвета морской волны, на которых золотисто блеснуло изображение четверки коней, запряженных в колесницу, и помахала перед носом брата. – Два билета, тебе и мне, на все заезды!

– Ничего себе! Откуда?!

– Василь подарил! И сказал, чтоб я за него болела! Ну что, съел? А ты говоришь – принцесса!

– Н-ну… Что ж, неплохо, признаю! Но смотри, этот забег только начинается, повернуться по-всякому может…

– Ничего, вот и поглядим, чья возьмет!

Стоя в освещенной голубоватым светом крипте перед большой мозаичной иконой Богородицы «Живоносный Источник», Благодарья смотрела на золотых рыбок, медленно плавающих по мраморному бассейну, и размышляла. Со дня прилета в Константинополь она вообще только и делала, что удивлялась и размышляла, размышляла и удивлялась. Здесь все настолько отличалось от той жизни, к которой она привыкла на родине, что если б ей до приезда сюда кто-нибудь рассказал о подобном, она бы приняла это за фантастику.

Чудеса начались уже в аэропорту, где ее встретила улыбчивая рыжеволосая девушка, одетая по-светски, хоть и в длинной юбке, к тому же без платка на голове и коротко подстриженная. Благодарья оторопела, когда она представилась послушницей Иларией, «а лучше просто Лари». За рулем автомобиля, куда погрузили саму гостью и ее нехитрый багаж, сидела сероглазая худенькая монашка, которая тоже радостно заулыбалась ей, представилась Амфилохией, спросила, как прошел полет, удивилась:

– Какое имя у вас… интересное. – Она наверняка подумала: «странное». – А можно мы будем звать вас просто Дарьей? или Дари?

– Дари, Дари! – Илария захлопала в ладоши. – Этак удобней и веселей! Матушка Фило всегда хорошо имена сокращает! Ты будешь Дари, а я Лари, вот как здорово!

– А нас не перепутают? – Благодарья несмело улыбнулась, с непривычки медленно выговаривая греческие слова.

– Не-е, я же рыжая! – Илария рассмеялась. – А если и перепутают, так это еще веселее!

Вот что сразу поражало: здесь веселость совершенно не считалась чем-то греховным, неподобающим монаху – все выглядели радостными, приветливыми, шутили, в том числе сама игуменья мать Феофано, не было ни нарочитой чопорности, ни постоянно опущенных глаз, ни постных лиц. В первые дни Благодарью даже часто спрашивали, не случилось ли у нее чего-нибудь, а когда она отвечала «нет», весело удивлялись: «Прости, Дари, просто я смотрю – ты такая унылая стоишь!» Они называли это унынием, а в той обители под Хабаровском, где она подвизалась, такой настрой считался «спасительной печалью по Боге»… Когда она рассказала об этом Иларии, которая с первого дня стала ее гидом – показывала все в монастыре, рассказывала об их жизни, отвечала на вопросы, – та страшно удивилась:

– Чего ж тут спасительного – ходить дуться на всех и все?! На унылого поглядишь – и самому грустно станет, а с радостным поговоришь и сам духом воспрянешь! Нас матушка учит, что перед Богом надо наедине плакать и печалиться, для того и келейная молитва, а на людях нельзя быть мрачным! А отец Никодим всегда говорит: «Мы такому великому Царю служим, как же нам грустить? Надо радоваться, что Он сподобил нас служить Ему!» У нас мрачных даже и не приняли бы вовсе в монастырь! К нам ведь сюда всякие люди ходят, паломники, интересующиеся монашеством… Если мы все будем угрюмые ходить, так они посмотрят и подумают: ну, монашество это что-то вроде тюрьмы, – да и не придут сюда больше. Это же грех – людей от обители отпугивать!

– Не знаю! – Благодарья вздохнула. – Я тебя слушаю, Лари, и вроде ты права… Но у нас там совсем всё не так! Я вот тут у вас живу, и мне так легко, так радостно… А у нас так не принято! Если бы ты… или вообще любая ваша сестра к нам приехала, вам бы наверняка у нас тяжело показалось. Ты вот все время смеешься, и другие сестры часто, и мать игуменья, а наши бы смутились: как это монахини такие веселые?

– Почему?!

– Ну, путают у нас угрюмость с благочестием… Им кажется, радоваться – это несерьезно, недуховно. А уж смеяться – вообще чуть ли не нарушение обетов!

Лари весело засмеялась, а потом вдруг посерьезнела и спросила:

– Но как это так можно жить без радости?

«А вот так, – думала Благодарья. – Живут и даже не помышляют, что можно жить иначе и спасаться!»

До приезда в Империю она не могла и вообразить, что монастырь может быть таким… демократичным. Послушницы тут ходили в мирской одежде, без головных уборов, только в храме стояли в платках, посильно участвовали в богослужении и в работах, но могли при желании отлучаться домой к родным, а некоторые продолжали учиться в институтах или писать диссертации. По словам Иларии, никто здесь не торопил с постригом и он не являлся наградой за «выслугу лет»: в обители позволялось жить сколь угодно долго, пока окончательно не определишься внутренне, хочешь ли посвятить себя монашеству; если же послушница понимала, что у нее нет твердого настроя на эту жизнь, и уходила, никто не смотрел косо и не осуждал за греховность и недуховность.

– Я вот тут два года уже, – сказала Лари, – но пока не знаю, останусь ли… Я послушания-то всякие люблю и службы тоже очень, а вот молиться по ночам… духу не хватает!

Еженощная келейная молитва, предстояние Богу один на один, была обязанностью каждой постриженной сестры, главным стержнем всей жизни: именно это становилось пробой духовного настроя, а не бесконечные послушания, работа, поклоны и внешнее смиренничанье. Здесь никого не ставили на какое-либо послушание «в наказание», никто не имел особых привилегий. В трапезной, например, все ели одно и то же, хоть игуменья, хоть служащие иеромонахи, хоть епископы: приехавший на Преображение в обитель Никейский владыка ел те же самые рис, овощи и рыбу, что и прочие сестры, а огромный пирог с вишней, принесенный кем-то из паломников, разделили поровну на всех, не исключая самых молодых послушниц. Еду накладывали сами, кому сколько нужно. В качестве питья на трапезе обычно подавался чай, соки или компот, а в пост – только вода; в дни ослабления поста ее разбавляли хорошим вином, но на послушаниях сестры всегда могли сварить себе кофе. Матушки, занимавшиеся переводами, например, пили кофе со сладостями в течение всего рабочего дня, но были и такие, кто ничего не вкушал помимо трапезы – однако при этом никто ни за кем не следил и никто ничему не удивлялся.

Занятия монахинь еще больше поразили Дари – через неделю пребывания в монастыре Живоносного Источника она уже привыкла к новому варианту имени. Большинство сестер имели высшее образование, многие знали по несколько языков; Лари сказала, что в обители, по установившемуся обычаю, до окончания института никого не постригают. Монастырь имел свое небольшое издательство, несколько сестер занимались переводами святых отцов с древнегреческого на новогреческий и даже на европейские языки. Конечно, при монастыре были и сад, и огород, и небольшая оливковая роща, и овцы с курами – земельный участок, начинавшийся сразу за городской стеной, позволял держать хозяйство, – но на этих послушаниях работали те, кому они нравились, а для тяжелых трудов в обитель приглашали наемных рабочих. Общим правилом было: каждый должен делать ту работу, к какой больше способен, которая ему по душе и где он может быть полезен. Когда же наставала необходимость общих и срочных работ – например, по сбору оливок, – на них шли все сестры без исключения: и игуменья, и ее келейница, и ученые монахини, и иконописицы, и юные послушницы, – все работали весело и дружно, а после возвращались на свои обычные послушания.