Дарья Аппель - Девятый всадник. Часть 2

…Дотти с трудом открыла глаза. Сначала все вокруг показалось смутным, и она не поняла, где находится. Последнее, что она помнит – очень заболела голова, ее затрясло в ознобе, стало больно глотать, мадемуазель Бок озабоченно прикоснулась своей маленькой ладошкой к ее горячему лбу, потом испуганно пролепетала: «О Боже, Dorothée, теперь и вы заразились!» – и отшатнулась от нее, как от прокаженной, потом выбежала из комнаты. Пока ее глупенькая гувернантка бегала по коридорам, Дотти подумала, что неплохо бы прилечь и поспать. Она уже поняла, что она заболела скарлатиной, сразившей после зимнего сезона многих девочек из ее класса. Поговаривали, что две из них даже померли. Далее в голове осталось лишь что-то смутное – ее переодевают, уносят на руках по коридорам, кто-то произносит имя Государыни, что-то холодное касается ее воспаленного лица.

Нынче голова не болела – в ней царила странная, звенящая пустота. Горло еще побаливало, правда, но тоже уже не так сильно, как в самом начале. Девочке захотелось встать, но она не могла двинуться с места. Веки, которые она с таким трудом разлепила, казалось, могли закрыться в любой момент, и она больше не сможет их поднять.

Вскоре она ощутила присутствие кого-то другого в комнате. Это ее не удивило – кто-то же должен был сидеть у ее постели, подносить лекарства. Возможно, институтская горничная Агаша – добрая душа. А может, и не она. Дотти медленно привстала в постели, досадуя, как плохо слушаются ее руки и ноги. Даже малейшее движение вызывало боль. Тут же некто, присутствовавший в комнате, встал и склонился над ее кроватью.

– Не надо, мадемуазель, не надо вам пока вставать, – проговорил тихий женский голос по-французски.

Дотти смогла разглядеть во тьме прямой и высокий женский силуэт, а затем ощутила прикосновение прохладных рук, запах розовой воды, которым повеяло на нее откуда-то сверху.

– Вы… кто? – прошептала она. – Где мадемуазель Бок?

– В Кёнигсберге, – произнесла незнакомка.

– Как она там оказалась? – мигом спросила Дотти. Любопытство пересиливало в ней утомление и боль.

– Помолчите, потом все узнаете, – продолжила неизвестная женщина. – И попытайтесь поспать, а то снова жар поднимется. Возьмите-ка, выпейте.

Она подала стакан с водой, в которую было подмешано какое-то резко пахнущее лекарство. Девочка поморщилась и сделала глоток.

– Сколько я уже больна? – спросила она тихо.

– Две недели, – дама отошла чуть поодаль, и в свете дня, пробивающемся сквозь щель меж темных штор, висящих на окне, Дотти смогла разглядеть ее. Блондинка, высокая и тонкая, в темном шерстяном платье. Не особо примечательные черты лица. Светлые глаза. Возможно, одна из классных дам. По-французски она говорила очень хорошо, но с некоторым акцентом, причем не русским и не остзейским.

– Кто вы? – спросила Доротея.

– Мадам Леннерт, – проговорила дама. – Ваша новая гувернантка.

Потом, видно, во избежание расспросов, она направилась к двери и вышла, слегка ее притворив.

«Где же мадемуазель Элен?» – подумала девушка. Почему-то вид той, что представилась гувернанткой, ей не понравился. Такие строги и жестоки, а та, что нынче по какой-то причине уехала в Кёнигсберг, отличалась снисходительностью. С ней можно было свободно писать графу Эльмсту о чем угодно, она передавала его письма, даже не глядя на конверт. Все потому, что у мадемуазель были свои поклонники – прогуливаясь в подопечными в Юсуповом садике, девица фон Бок постоянно переглядывалась с офицерами, а однажды, к восторгу Дотти и Мари, покинула их на целый час, уйдя под ручку с неким красавцем в измайловской униформе. Возможно, поведение ее наставницы обратило на себя неблагосклонное внимание государыни, и та ее отстранила. Или же Элен фон Бок вышла замуж. Но почему она покинула Дотти в такой момент? Что случилось? И что теперь станет с письмами Анрепа? Еще до ее болезни, в одном из посланий, граф упоминал, что «не должен был вести с вами переписку, ибо мое имя на русской земле предано анафеме и опале». Далее шло пространное описание немилостей и несправедливостей, которым он подвергся «среди высокопоставленных особ». «Таким образом, мадемуазель Элен одна остается ниточкой, связывающей меня с вами, и я страшусь того мгновения, когда эта ниточка прервется…» – заканчивал он.

Дотти снова закрыла глаза, пытаясь представить перед собой графа. Надобно ему написать. Небось, он распереживался, что три недели не видел от нее писем. Кто знает, может быть, Элен успела ему упомянуть, что его нареченная больна. Облик Ойгена казался ей смутным – он по-прежнему представлял собой нечто прекрасное, хрупкое, но теперь Дотти не могла вспомнить черт его лица или звука голоса. Оставалось лишь домысливать…

Скорее всего, если Элен оказалась в Кёнигсберге и ей подыскали замену в лице «этой каланчи», как уже окрестила мадам Леннерт Доротея, то письмам будет конец. Новая гувернантка говорила заботливо, но в голосе ее слышался некий металл – так часто разговаривала с Дотти государыня. Вполне возможно, что она «церберша» – так институтки называли самых строгих классных дам. С такой не пошутишь…

Внезапно Дотти стало грустно. Давно не чувствовала она себя столь одиноко. Были шумные праздники, были визиты царской семьи в Смольном, в которых она, в числе прочих, резвилась с самим Государем, вовсе не таким грозным, как рассказывали. Были прогулки в Юсуповом саду, когда она могла встречаться с братьями, и смеяться над их рассказами. Были письма papa и ее ответы. Был, наконец, Анреп…

«Надо проверить, где его письма», – подумала Дотти. Но для начала нужно было совершить невозможное – встать с кровати и дойти через коридор до своей комнаты. Она ж наверняка в лазарете… Или нет?

Девочка пригляделась к тьме, в которую была погружена комната. Нет, точно, она находилась там, где ее и сразила болезнь. Вот стол, вот умывальник… Уже легче. Дотти медленно выпрямилась и привстала в кровати. Поясница невыносимо болела. Смогла спустить ноги на холодный паркет, с трудом встала, пошатываясь, и побрела к сундуку, в котором хранила все свои незатейливые девичьи вещи. Каждый шаг сопровождался сильной болью, она едва удерживалась от того, чтобы не застонать. Наконец, медленно, щадя каждый воспаленный сустав своего тела, Доротея встала на колени, ощупав гладкое дерево сундука. Замок был вырезан. «Я так и знала», – вздохнула Дотти. Открыв крышку, она пошарила руками в темной, пахнущей жасминовыми духами, которыми щедро смачивал письма ее жених, внутренности сундука. Пустота. Только ее побрякушки, засушенные цветы, старые тетрадки и ноты… Но нет стопки, перевязанной белой атласной ленточкой. Убедившись в том, что письма исчезли, Дотти зарыдала, опершись на край сундука. Так ее и застала привлеченная шумом мадам Леннерт.