Дарья Аппель - Девятый всадник. Часть 2

– Вот так вот, все либо смеялись, либо жалели, а сами-то упустили и развели под носом жакобинский цветник, – продолжал Павел. – Меня нынче все, надо думать, поносят за то, что диктую свою волю в мелочах.

– Не поносят, Ваше Величество, – снова возразил барон.

– Не врите, – отмахнулся Павел. – Уж я-то знаю. А я вам скажу – вовсе это и не мелочи. Если на них рукой махнуть, так разведут помойку… Еще про Пруссию, мол, вспоминают. Мол, русских в пруссаков превращаю. Так у Фридриха не было революции. Никакой! Это все французские нравы. Сами посеяли, вот и пожинают…

Он остановился перед портретом великого властителя, столь почитаемого его отцом.

– И глупости это, что я Россию в Пруссию превращаю. Я учусь у тамошнего покойного короля. И империя должна учиться вместе со мной. Вы готовы?

– К чему, Ваше Величество? – у Кристофа до сих пор кружилась голова от внезапности награждения.

– Как к чему? К новому веку!

– Так точно, – только и смог вымолвить барон. Он плохо представлял, что ему скажут дальше.

– Я хочу, чтобы вы мне докладывали по военным делам, – продолжал Павел Петрович, отойдя немного в сторону. – На плац-парадах можете не присутствовать без моего на то особого распоряжения, но при мне находитесь неотлучно. А вы что, до сих пор подполковник?

Кристоф подтвердил и этот факт.

– За повышением дело не станет. Впрочем… – взгляд императора вновь сосредоточился на нем. – Вы же начинали адъютантом Потемкина?

– Никак нет, Ваше Величество, – барон словно почувствовал, как пальцы государя отцепляют от него вышеуказанную награду, а следующим повелением его отправляют куда-нибудь в Саратов.

– Мой брат был его адъютантом, – продолжил Кристоф, чувствуя, как кровь отливает от лица. – У вас много братьев. Какой из них? Старший? Который герой Праги? Ничего, – проговорил с неожиданной легкостью в голосе Павел Петрович. – Он же не по своей воле тогда… Этого надо повысить, пусть командует преображенцами.

«Mein Gott im Himmel», – прошептал про себя барон. За окном бушевал дождь, ветер выламывал деревья парка, и он чувствовал себя под стать погоде.

– Так вот, – продолжал император. – Революции отчего случаются? Государи пренебрегают мелочами, а вслед за ними – и подданные, и все катится насмарку. На малых сих тоже никакого внимания, а они-то все и начинают… Артуа никогда не добьется престола, говорите? Охотно верю. Тут к нам его брат жалует, надо бы вам его встретить… Митавский замок не больно ли скромен для них?

– Скорее, напротив, более чем роскошен, – отвечал барон. Император только рассмеялся. Кристоф понял, что ему отдали приказ, и только поклонился. Павел продолжил говорить, как он лично презирает Бурбонов, но без легитимности никак, что все-таки он надеется на красивый (так было сказано) исход дела и экспедиционный корпус все-таки пошлет. При последних словах он так посматривал на своего юного флигель-адъютанта, что тот грешным делом вообразил, будто во главе этой армии поставят именно его.

Между тем, дождь прекратился, на что император немедленно обратил внимание, прервав самого себя на полуслове.

– Вот видите, – обернулся он к Кристофу. – Вы не соврали. Откуда узнали, что дождь закончится?

– Догадался, Ваше Величество.

– Так вы умелец угадывать? Такие мне и надобны, – Павел положил руку барону на плечо, невольно задев раненное место, которое у того нынче ныло, как часто бывало в непогоду. Кристоф постарался, чтобы выражение его лица не выдало болезненных ощущений.

– Итак, через месяц сей самонареченный король приедет, а вы его устроите в Митаве. С вами поедут адъютанты. Берите, кого захотите. А с ним можете не церемониться, он же не брат его, – продолжал император.

«Такова судьба моя, весь век быть близ Бурбонов», – подумал потом Кристоф, прибыв к себе. У него по-прежнему болела старая рана, и, сняв мундир, он увидел, что левая сторона рубашки испачкана подсохшей кровью. «Он меня погубит», – отчего-то подумал барон и тут же отогнал от себя эту мысль: как он вообще смеет об этом размышлять? Но ничего другого не оставалось. Приходилось так же признаваться, что энергичность императора невольно заражала и его самого. Хотя он до сих пор не мог растолковать себе, каким образом круглые шляпы на городских улицах и горящие после десяти часов вечера огни могут вызвать революцию, сам факт изменений заставлял его надеяться на лучшее. В том числе, и для самого себя.

Восстановление Бурбонов на престоле Франции показалось многим фарсом, но их легитимность была доказана, и британский парламент постановил, что хочет видеть на престоле или д'Артуа, или его брата, графа Прованского. Никаких уступок, это было фактически ультиматумом. Я очень хорошо понимаю нашего Государя, который изначально выступал против восстановления Бурбонов на троне Франции. Во-первых, французские подданные уже научились их презирать, да и было за что. Никто из них не решился явиться в назначенный час и спасти тех, кто готов был за них отдать жизнь, кто начертал их герб на своих знаменах и полил своей кровью одну четвертую часть королевства. Кроме того, народ во Франции расколот на несколько партий, и Луи Восемнадцатый, живущий грезами прошлого века, очень неохотно пошел на уступки той, которая была настроена к нему враждебно. Кое-как монархия сохраняется, но, чувствую, не надолго.

Меня полагают «другом Бурбонов» и одним из заступников за них перед лицом Государя и даже Британского Парламента (хотя среди последнего своих сторонников «легитимных королей» хватает). Все потому что я слишком много времени провел при «дворах» что графа д'Артуа, что короновавшего самое себя Луи Восемнадцатого.

Возможно, мои строки читаются как ламентации старика, скорбящего о временах своей юности, но не могу не удержаться от того, чтобы сказать: сейчас грядут времена посредственностей на верху и ярких личностей на самом низу. Все почти как в 1780-е. Остался лишь наш Государь в окружении своекорыстных политиков, ведущих себя, словно шулера за карточным столом, а также полных нулей, вроде вышеупомянутых Бурбонов. Ранее у нас был общий враг, с которым бороться могли лишь яркие личности, а «законные государи» в это время были защищены британской армией и флотом и не желали знать о том, что происходило на континенте. Зато нынче пришли на все готовое и еще недовольны тем, что их мало любят. Я не удивлюсь, если завтра с курьером прибудет новость об очередном восстании в Париже. Впрочем, нынче зима, а воевать и устраивать народные волнения в столь суровый сезон могут, разве что, на моей родине.

Обращусь к событиям лета и осени Девяносто восьмого года, когда я окончательно разуверился в истинном политическом значении Бурбонов, а особенно нынешнего короля. В одно прекрасное утро на пороге моей спальни предстал камердинер Якоб и протянул переданный через фельдъегеря рескрипт. В нем сообщалось, что меня жаловали в генерал-майоры, минуя сразу два звания. И что я становился генерал-адъютантом, то есть, правой рукой Государя. Подобные почести предназначались, в основном, для того, чтобы я мог выступать в качестве влиятельной фигуры при дворе прибывавшего в Митаву Бурбона и свободно диктовать волю нашего императора.