Александр Бедрянец - Декамерон с грузинским чаем

Лариса оттягивалась по полной программе – пела, плясала и скоро стала душой веселья. К ночи народ угомонился, и мы с Ларисой отправились спать в отведённое нам место. Комната была заставлена давно вышедшими из моды фикусами, но при этом вполне уютна. Особенно большая кровать. Лариса была в романтическом настроении. Она первая обняла и поцеловала меня, а потом сказала: «Наконец-то мы одни». Распалённая весельем и вином, Лариса была очень даже не против, а я тем более, и мы провели короткую, но жаркую ночь в любви.

«Весёлое утро» с ряжеными и катанием родителей в тачке прошло действительно весело. Лариса, нарядившись медсестрой, приняла в нём активное участие. К моему удивлению у Володи прорезались родственные чувства к Ларисе. Он стал ходить за мной следом и бубнить, чтобы я усилил бдительность, иначе, мол, Ларису уведут. За ней действительно увивались музыканты из небольшого местного ансамбля. Я был спокоен на этот счёт, но Володю не покидала тревога:

– Ты их не знаешь Родион, а я знаю, какие ушлые эти молодцы!

Когда настало время собираться домой, я скомандовал:

– Лариска!

Она тут же покинула кобелирующих музыкантов, подошла и спросила:

– Что, уже пора ехать?

– Да.

– Одну минуту, мой повелитель.

И она тут же быстренько собралась. Володя на всё это смотрел с неприкрытой завистью. Несмотря на принадлежность к экскаваторной элите, Володя был типичным подкаблучником, которым с самого начала семейной жизни помыкала жена.

По приезде в станицу я передал Ларису родителям с рук на руки, после чего мы мило распрощались. Но это был не конец. На следующий день после обеда раздался дверной звонок. Открыв дверь, я увидел Ларису с чемоданом. Она шагнула в квартиру, поздоровалась и без всяких предисловий заявила, что пришла ко мне жить, так как я сам при свидетелях объявил её своей женой. Я ошеломленно ей говорю:

– Подожди, Лариса! Ведь это же была шутка! Розыгрыш.

– Ну и кого ты разыграл? Меня? Странные у тебя шутки Родион, некрасивые какие-то. Начало, может, и было весёлым, но после того как мы переспали, шутки кончились. Или это тоже входило в план розыгрыша?

– Нет, что ты! Это уже само собой как-то вышло. Стихийно.

– И что же мне теперь делать? Вся улица в курсе, что мы поженились, не говоря о твоей родне. Куда мне деваться?

– А родители твои?

– Они за нас рады. Слушай! Я тебе, что, не нравлюсь?

– Нет, нет, очень даже нравишься.

– Тогда в чём дело?

– Дык это, возраст…

– Не надо кокетничать. Ты далеко не старик, а я не такая и юная. Лет через пятнадцать разница в возрасте станет незаметной.

– Лариса, я тебе и в самом деле понравился?

– Ещё как. В постели ты неплох, но главное в другом. Я четыре раза была замужем, но только рядом с тобой впервые почувствовала себя женщиной, которой приятно находиться в подчинении у главы семьи. С теми, кто был раньше, главой семьи приходилось быть мне. И ничего хорошего в этом не было.

Вот так она и осталась у меня жить, а я в очередной раз убедился, что моё даже безобидное враньё часто оборачивается правдой.

Поначалу было стыдно перед соседями, но вскоре обвыкся, да и пересуды продолжались недолго. С Наташей я, конечно, сразу же расстался, и у меня началась долгожданная нормальная семейная жизнь. Лариса готовит на кухне, я помогаю её дочкам готовить уроки, а потом все вместе смотрим кино. И никаких скандалов. Ни разу. Я просто наслаждался таким безмятежным существованием и готов был существовать так и дальше, но счастье, как известно, недолговечно. Судьба сделала новый поворот, и к моему сожалению, мы с Ларисой через полгода расстались. Но это уже другая история.

После чаепития Родион Алексеевич и Павел Третьяков вышли на балкон перекурить. Они стояли возле раскрытого окна и созерцали городской двор в лучах заходящего солнца. Павел Иванович закурил «Честерфилд» и угостил сигаретой Коновалова. Продолжая начатую за столом беседу, Павел Иванович сказал:

– Родион Алексеевич, у меня давно сложилось мнение, что женщин вы не ставите ни в грош. Иначе говоря, вы исповедуете мужской шовинизм.

– Вот и ты, Павло Иванович, попался на эту уловку. Для всякого рода демагогов слово шовинизм просто находка, ведь оно легко выворачивается наизнанку, и поэтому им всегда можно припечатать любого идеологического оппонента. Особенно в политике двойных стандартов, в том числе и в так называемом женском вопросе. В царское время люди были проще и называли вещи своими именами. Двойными стандартами начали грешить большевики. Они так зациклились на дурацкой идее «советского человека», что сознательно закрывали глаза на негативные явления в межнациональных отношениях. То есть племенное чванство и откровенный национализм в республиках и автономиях СССР именовались развитием национального самосознания и другими красивыми словами, а любые высказывания на тему русского национального самоопределения немедленно объявлялись великодержавным шовинизмом. Само слово «русский» оказалось чуть ли не под запретом. Во всех текстах это слово, как правило, обозначало нечто дореволюционное. Русский писатель, русская песня, русский бунт. Разделение было очень чётким, потому что встречались определения типа «Русский и советский писатель П. Бажов». То есть при советской власти он перестал быть русским вообще. Русский патриотизм был разрешён только в фольклорных ансамблях, но тут присутствовал один момент – певцы и плясуны были в дореволюционных нарядах.

Казалось, дальше некуда, но наши демократы развили эту тенденцию. Придя к власти, они убрали ненавистное слово из паспортов и советского человека назвали таким же безликим словом «россиянин». Затем принялись в лучших традициях советского агитпропа всем без разбору русским патриотам лепить ярлыки великодержавных шовинистов. Особенно тем, кто хотя бы раз высказался о засилье инородцев в русской общественной жизни. Доктор Геббельс был высокообразованным демагогом и теоретиком пропаганды, но даже он не додумался назвать борцов с немецкой оккупацией шовинистами.

– Родион Алексеевич, вы сделали чересчур большой заплыв, ведь разговор зашёл о бабах.

– О них и речь! В женском вопросе шовинизм такого же происхождения.

То есть любая критика женских прав, а также самих женщин считается проявлением мужского шовинизма. Но чтобы расставить всё по местам, признаюсь в грешке национального превосходства. Нет, я не оголтелый националист, но некоторая мера национального шовинизма во взглядах

присутствует. Во всяком случае, я никогда не признаю какого-нибудь

африканского людоеда своим ровней. И с этим ничего не поделать, потому что такие взгляды привиты в сознание с детства. Я не расист, но, думаю, что биологическое родство ещё не повод считать всех подряд своими братьями. То есть братство создаётся не принадлежностью к одному биологическому виду, а национально-культурным единством. А толерантность является