Валерий Поволяев - Дымовая завеса (сборник)

При виде лежащего пса у Широкова почти всегда – вопреки желанию, невольно, – возникала мысль, что он тоже похож на Серого, так же одинок и ему бывает так же плохо… Наверное, надо снова возобновить попытки отыскать Дарью. В нынешнее компьютерное время это сделать проще, чем десять лет назад… Вдруг повезет?

Человек – существо, которому обязательно подавай улучшенное завтра, он никак не может остановиться на том, что есть сегодня и удовлетвориться этим, не-ет… Широков не был исключением из правил.

Дарью он помнил очень маленькой, какой видел ее в последний раз, такой она и сохранилась в памяти Широкова. А с поры той прошло столько времени, что… что не сосчитать, в общем. Впрочем, сосчитать, конечно, можно, да вот только не хочется.

Дарья, Даша, Дашка… Очень симпатичная была девчушка, этакая рождественская куколка – все, кто видел ее, влюблялись. Уже научилась бойко говорить, знала несколько английских слов, щебетала весело – остановить было трудно… И вот вместо жизни – немота.

В глотке при мысли о маленькой Дашке невольно появлялась горечь. То ли слезы это были, то ли тоска, превратившаяся в горький сгусток, то ли боль, что как и прошлое, никак не могла уйти из его тела…

Надо попытаться вновь найти Дарью. Пусть это будет шестая или седьмая попытка – попыткам этим он потерял счет… Если не получится, он сделает восьмую попытку, за восьмой девятую, – и так до тех пор, пока он не узнает, жива она или нет?

А если действительно осталась жива, то где находится?

Кроме поисков Дарьи Бессараб у Широкова было еще одно непроходящее беспокойство – работа. Надо было найти себе работу. Но работы не было – Широков не мог устроиться в их городе ни дворником, ни посудомойкой, ни учителем физкультуры, ни боцманом на ржавый катер, стоявший у деревянного причала, он даже бомжом не мог стать – его бы тут же прихлопнула суровая местная милиция, которую, как он слышал, собираются переименовать в полицию.

Пустая трата денег, да недовольный ропот стариков, помнивших войну и немецкую оккупацию. Кто такие полицаи, в городке их знают до сих пор, иногда обсуждают – нет-нет, да и возникают такие разговоры. Зло люди вообще помнят дольше, чем добро.

Помнят, как полицаи лютовали, как ладились под немцев, как выгребали из домов последнюю еду с питием – выпивку и продукты они ценили выше всего, – как до смерти запороли шомполами двух раненых красноармейцев – много чего было за полицаями… Не верилось, что милиционеры, родные отечественные менты будут теперь называться полицаями… За что такое унижение? Это же оскорбительно, как простые вещи не понимают там, наверху?

В общем, найти работу было трудно, может, даже невозможно, но Широков поисков не прекращал – рассчитывал на удачу.

Так и шли дни.

Он написал еще три бумаги насчет Дарьи Сергеевны Бессараб, отправил в три разных адреса – верил, что в конце концов поиск увенчается успехом. Бумаги послал в Москву.

Серый окончательно встал на ноги, рваная морда его зажила, заросла волосом, правда, новая шерсть была светлее старой и здорово выделялась – физиономия у пса получилась «товаром в клеточку», хоть в кино показывай.

Оторопь, внутренняя боль, онемение, возникшие в Сером после собачьего ринга, прошли, хотя и не забылись, он поспокойнел, поглядывал на нового хозяина с пониманием, в глазах его, в далекой глубине, рождалось тепло, и он склонял перед Широковым голову – похоже, благодарил… Хотя благодарить было не за что – так считал Широков.

Как-то Широков вышел на улицу – к забору надо было прибыть пару планок, подправить изгородь Анны Ильиничны, – следом за ним вышел и Серый.

Не успел Широков замерить дыры, которые наметил ликвидировать, как из дома напротив показался дядя Ваня. Вежливым движением приподнял картуз:

– Здорово, погранец!

– И тебе не хворать, дядя Ваня. Чего не на рынке?

– Рынок сегодня выходной. Да и напарник у меня чего-то… – дядя Ваня стащил с головы свой «фирменный» картуз, поскреб пятерней лысый череп, это словно бы некий сигнал был – на улицу вышел Квазимодо, – лениться чего-то начал, – закончил речь дядя Ваня.

Серый как увидел дядиваниного напарника, так и поставил торчком уши на своей лобастой голове – никогда не видел разноцветных котов.

Квазимодо сделал вид, что удивления пса не заметил, зацепился хвостом за ногу хозяина, мурлыкнул что-то озабоченно и одновременно протестующее – он разумел человеческую речь и обвинений в лентяйстве не принимал.

– Слышал, сосед, милицию переименовали в полицию? – дядя Ваня снова поскреб пальцами лысину.

– Да вроде бы нет пока. Еще только собираются… Размышляют.

– Новости слишком поздно доходят до тебя, сосед – уже переименовали, сегодня утром указ вышел.

– Тьфу!

– Я тоже так считаю – тьфу! У нас в войну немцы были, – хотя и недолго, но были, у Анны Ильиничны, в частности, стояли. Вернее, не у нее самой, а у матери, Анна-то Ильинична еще соплюшкой была, а у матери на руках гнездилось четверо детей: двое своих и двое – родного брата, которого вместе с женой-медичкой забрали на фронт. Как-то солдаты немецкие решили отнять у нее корову и отвести к себе на кухню – свежего мяса им захотелось. Это увидел офицер и надавал солдатам перчаткой по физиономиям.

– Немцы разные были, – аккуратно проговорил Широков.

– Как, собственно, и наши…

Широков знал, что мальчишкой дядя Ваня был в партизанах, ходил в разведку, добывал сведения для командира отряда, за что был награжден медалью.

– Немца можно было обмануть, притвориться, а нашего полицая – фиг с маслом, – сказал дядя Ваня, – обязательно придерется и задержит. Когда фрицы пришли к нам в город, их хлебом-солью встречал Хрипатый – был у нас такой, его потом назначили старшим полицаем и направили охранять местный концлагерь… Небольшой, правда, концлагерь, но был. Так полицаи Хрипатого издевались над нашими пленными больше немцев, понял, сосед? А когда немцы ушли под натиском наших, полицаи продолжали лагерь охранять… Тут их и накрыли. Часть, в том числе и Хрипатого, расстреляли, часть отправили за колючую проволоку.

– Так они потом всем скопом попали под амнистию и вышли на свободу, – вставил Широков. – Последние – в пятьдесят третьем году.

– Не просто вышли, а заняли в нашем городе ведущие посты – кто-то стал директором рыборазводного завода, кто-то возглавил собес, кто-то речной порт, кто-то отдел народного образования – вылупились все, как курята из яиц, все оказались на поверхности. – Дядя Ваня сжал пальцы в кулак и, плюнув внутрь, опечатал кулаком воздух. – Яша, дядя Анны Ильиничны, вернулся с фронта изуродованным, на костылях, так он, ежели задерживали пенсию, кричал на заведующих собесом и почтой: «Жаль, недодавили вас, полицаев сраных, в войну, и не поставили к стенке! Мироеды, хвосты немецкие!» – и ругался, костылями крушил пальмы в кадках… А сейчас вона как дело поставили: полицаи или кто-то из их потомков дошли до самого верха, раз слово «полицай» в России взяли да узаконили, – дядя Ваня вновь плюнул в кулак и мазнул им, как тяжелой кувалдой, по воздуху.