Эжен Шаветт - Точильщик

В девять часов он натянул костюм якобинца, хотя уже не посещал их клуба, и пошел по направлению к Сене.

Дорогой он все время повторял:

– Что, если он признается? Тогда его жизнь спасена!..

Проходя по набережной Межессери до Меняльного моста, с трудом протискиваясь сквозь густую толпу, он наконец добрался до другого конца моста и оглянулся.

Отсюда была видна вся Гревская площадь с гильотиной на ней. При виде грозной машины он прошептал:

– А-а, это для сегодняшнего дня…

Мрачный и бледный, проталкивался он через людское море к Дворцу Правосудия. Наконец он достиг великолепной решетки на улице Барильери и уселся под пей. Отсюда хорошо были видны ворота Консьержери. При виде трех двуколок, стоявших перед воротами, Сюрко опять прошептал:

– Это для сегодняшнего дня.

Задыхаясь от ужаса, он ждал, вцепившись руками в решетку.

Набережная Пелетье, мосты Нотр-Дам и Меняльный, улица Барильери – все это сплошь было запружено народом вплоть до самого Дворца Правосудия. Во всех окнах и на всех крышах было полно любопытных, горящих желанием увидеть обещанное зрелище.

Время от времени гул толпы смолкал и после короткой паузы тысячи голосов сливались в один вой:

– Смерть Фукье-Тенвилю!

Правосудие вступало в свои права. Те, кто еще вчера требовал крови других, сегодня платил своей.

В начале сентября прошлого года Фукье-Тенвиль, экзекутор прежнего революционного суда, и его сообщники, заключенные в крепость, считали себя уже забытыми. Но спустя шесть месяцев пришел приказ перевести их в Консьержери и начать следствие.

Не станем описывать этого процесса, разоблачившего кровавые беззакония того страшного революционного судилища, которое в несколько месяцев вынесло четыре тысячи смертных приговоров, из них тысячу двести женщинам.

Для того чтобы было ясно, каков был этот суд, можно привести пару примеров.

На очереди было дело графа Гамаша. По какому-то роковому недоразумению на суд привели однофамильца графа, слесаря Гамаша. Секретарь предупредил Фукье об ошибке.

– Ба, – отвечал он, – так не напрасно же мы беспокоили слесаря! Два Гамаша под гильотиной вместо одного, это – прибыль!

То же случилось с торговкой Малльет.

– Ей-богу! – вскричал судья. – Пусть торговка сегодня положит свою голову под гильотину вместо графини, а та завтра отплатит ей за эту любезность!

Не лучше были и члены суда, возглавляемого подобным типом.

Мы не будем поднимать сейчас все дела этих палачей, отправивших на тот свет четыре тысячи человек, осужденных только по доносам. Когда же они пытались сказать что-либо в свою защиту, Фукье резко обрывал их.

Вот каковы были те, которых теперь, несомненно, ожидала смертная казнь. Никто в этом не сомневался, так как на Гревской площади заранее был поставлен эшафот и тележки палача красовались у ворот.

Видимо, среди людей, ожидавших смерти, был и человек, смерти которого так хотел Сюрко и в то же время очень боялся его показаний.

Наконец весть о приговоре побежала по толпе. Из тридцати четырех осуждены были на смерть шестнадцать.

Услышав об этом, хозяин магазина побледнел еще больше и прошептал:

– А вдруг его нет среди этих шестнадцати?!

Где-то через час по толпе пронесся крик:

– Вот они, вот!..

Осужденные, выходя из ворот Консьержери, один за другим влезали в тележки.

Дрожа от страха и нетерпения, Сюрко считал несчастных.

– Двенадцать. Это еще не он… тринадцать! Еще нет… Четырнадцать! Нет… Осталось только двое…

Лицо его было искажено. Он волновался так, словно это его должны были вести на казнь.

Голова предпоследнего из осужденных показалась над толпой. Хриплый крик радости вырвался из груди Сюрко.

С криком «это он!» парфюмерщик рванулся сквозь толпу к месту казни.

Впереди телеги ехали четыре жандарма. Они с трудом сдерживали толпу. Толпа рвалась к тележкам с криками и руганью, упрекая смертников в гибели своих близких, казненных по приговору революционного суда. Ненависть толпы особенно яростно разразилась против бывшего общественного обвинителя, ехавшего на последней тележке. Здесь солдаты конвоя тщетно старались освободить своих лошадей, зажатых толпой, отделившей их от остальной процессии.

Поддерживая своего соседа Виллата, обессилевшего от страха, Фукье-Тенвиль дерзко и насмешливо смотрел на толпу, которая выкрикивала ему в лицо оскорбления.

Наконец он вышел из себя. Выпрямившись во весь свой огромный рост, он плюнул в толпу и закричал, перекрывая ее вой:

– Все равно у вас, канальи, нет хлеба! Я же ухожу с набитым брюхом!

Оскорбление было ужасным.

Эшафоты, тюрьмы, рекрутские наборы опустошили деревни. В стране начался голод. Нужно было простоять всю ночь в очереди в булочную, чтобы получить немного черного клейкого теста, называвшегося хлебом. За фунт чистой муки, продававшейся тайком, платили сорок восемь ливров золотом или две тысячи шестьсот ливров ассигнациями. Всякое приглашение на обед сопровождалось словами: «Хлеб приносите с собой».

Понятно, что после слов Фукье толпа бросилась на оскорбителя. И вряд ли жандармам удалось бы сдержать се натиск, если бы не странная процессия, идущая от улицы Планш-Мибрей к мосту Нотр-Дам. Она разделила народ на две части, и тот, сменив объект внимания, запел Марсельезу.

Это была Процессия Селитры с огромным ящиком и шестью кларнетистами во главе.

Видимо, необходимо дать объяснение, что это такое.

Селитра является необходимой составной частью пороха. Пороха, как известно, не хватало. По предложению химиков Гитона Морво и Фуркруа Коммуна предложила скоблить стены церковных подземелий, погребов частных лиц и склепов на старых кладбищах.

«Комиссары селитры» имели право вербовать для этой работы любого, вплоть до первого встречного. Имели они также право открыть любой погреб. Было очень выгодно заручиться поддержкой такого комиссара, поскольку он сам выбирал погреба для работы. А хозяин такого погреба в этом случае освобождался сразу и от селитры, и от вина, а зачастую еще сам отправлялся на работы куда-нибудь на кладбище.

На эту работу поочередно отправлялись взводы солдат с лопатами за спиной и барабанщиком впереди.

Вся собранная селитра немедленно перерабатывалась. Потом укладывалась на носилки и, сопровождаемая оглушительной музыкой и работниками, оравшими Марсельезу, отправлялась на склад.

Специальным постановлением Коммуны было предписано уступать дорогу этим процессиям, вот почему толпа была оттеснена.

Для Сюрко эта остановка показалась вечностью.

Наконец телеги тронулись, и он облегченно вздохнул.

Неподвижный, бледный, обливающийся потом, следил он за казнью.