В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том первый

Крыша пылающего дома провалилась. Горящие балки с треском упали вниз в комнаты третьего этажа. Там наверху бушевало море пламени. Кто бы там ни находился, все неминуемо должны были погибнуть.

— Мой сын погиб! Боже, за что ты меня так караешь?

Финкеля насильно оттащили от горящего дома. Он метался, как помешанный, хохотал и плакал, пел и проклинал, выкрикивая кощунственные слова и богохульствуя. Раввин еврейского квартала, маститый старец с длинными седыми волосами и бородой до пояса, приказал проводить несчастного, вместе с его дочерью, в свой дом.

Тем временем со всех концов Франкфурта прибывали пожарные команды. После упорной, отчаянной борьбы с разбушевавшейся стихией удалось отстоять нижние два этажа дома. Первый и второй этажи остались невредимы, а с ними контора и склад товаров ростовщика, где хранились его состояние, письма и книги.

В течение всего следующего дня на пожаре искали останки Натана и немого Леви. Каждый уголок, каждый шаг, каждая куча мусора были разрыты и обысканы, но нигде не нашли ни малейшего следа жертв пожара: ни их костей, ни частички их одежды. Оставалось только предположить, что пламя уничтожило обоих несчастных дотла.

Спустя несколько дней сам Илиас Финкель, вместе с Розой, приплелся к месту пожара. За одну ночь волосы и борода ростовщика побелели, он постарел на двадцать лет. Отец и дочь тоже обыскали все пожарище. Им хотелось найти хоть что-нибудь на память об их возлюбленном Натане. Наконец они очутились у того места, где находилась каморка немого Леви.

Финкель погрузил руку в кучу пепла и вытащил оттуда какой-то маленький, закопченный предмет. По странной случайности именно этот предмет остался цел. Старый еврей блуждающими глазами уставился на свою находку. Он сделал открытие, от которого у него волосы встали дыбом. В руке у него оказался маленький крестик из слоновой кости. По-видимому, он лежал под чем-нибудь, что устояло и предохранило его от пламени, так как был вполне цел, хотя и закопчен.

Лицо Илиаса Финкеля исказилось, рука его задрожала.

— Крест, — еле слышным голосом проговорил он. — В моем доме крест? Кто принес в мой дом эту эмблему христианства, вызывающую отвращение у каждого правоверного еврея?

— Быть может, отец, ты купил его у какого-нибудь христианина вместе с другими вещами?

— В своем ли ты уме! — крикнул Финкель своей дочери. — Скорей я дал бы своим рукам отсохнуть, чем купил бы крест.

Он с гневом и отвращением швырнул его на пол. Роза подняла его, вынула из кармана платок и стерла с креста копоть.

— Отец, — вдруг крикнула она, — взгляни сюда! На кресте имеется надпись — какое-то имя.

Вдруг она побледнела и умолкла.

— Надпись, говоришь ты? Покажи, быть может, мы по надписи узнаем, кому принадлежит этот крест и кто его принес сюда.

Роза не хотела дать ему крест, но Финкель вырвал его из ее рук и прочитал слова, вырезанные на слоновой кости:

«Моему молодому другу и воспитаннику Натану от учителя его патера Леони».

Финкель точно окаменел.

Вдруг он швырнул крест на пол и растоптал его ногами. Глаза его сверкали, и все лицо его перекосилось.

— Слава тебе, Иегова, — хрипло проговорил он, поднимая руки, — благодарю тебя, Бог моих предков, что ты сжег моего сына в пламени. Если бы он был еще жив, если бы он стоял теперь здесь, то вот этими руками я задушил бы его, проклятого вероотступника.

Глухо рыдая, он низко опустил голову.

— Быстро исполнилось твое проклятие, Лейхтвейс, — простонал он, медленно поднимаясь на ноги, — быстрее, чем я ожидал. Ты оказался прав в твоем предсказании. Но моя дочь, чистая, невинная дочь, моя гордость, мое счастье, единственное мое достояние в жизни — она не оправдает твоего пророчества.

Тяжело опираясь на плечо Розы, он неровными шагами удалился от того места, где его постигло столь ужасное горе.

Роза содрогнулась, услышав слова отца, крепко стиснула губы и густо покраснела от стыда.

Солнце ярко освещало деревья на вершине Нероберга, когда Лейхтвейс по скалистым тропинкам пробирался к дому палача. Сердце его билось в сладостном ожидании. Еще несколько минут, и он обнимет свою Лору, он прижмет к своей груди любимую девушку и будет целовать ее губы, ее милые глаза. Правда, он возвращался без денег, так как вследствие подлости Финкеля он лишился бриллиантов, доверенных ему Лорой, которые могли бы дать им средства и возможность начать новую жизнь. Но Лейхтвейс был доволен уж тем, что остался жив после ужасной опасности, которой он подвергался минувшей ночью.

От мечты вести честную жизнь надо было отказаться. Раньше его преследовали как браконьера, теперь его будут преследовать как поджигателя.

Но ведь Лора ему клялась, что готова быть женой разбойника и делить с ним позор, нужду и несчастья. Глаза Лейхтвейса загорелись диким огнем, и на лице его появилось выражение непреклонной решимости.

— Иду за тобой, невеста разбойника! — громко крикнул он, как будто Лора стояла перед ним и слышала его. — В нашей пещере мы будем тоже счастливы. Под землей мы создадим себе домашний очаг, лес будет нашим садом, питаться мы будем лесной дичью. Мы вырвем у богачей часть их богатства. Нам не дадут его добровольно, мы возьмем его силой. Против нас не устоит ни один замок, никакая стража, всюду мы пробьемся. Весело нам будет жить! Да здравствует Лейхтвейс и жена его Лора фон Берген!

Вдруг что-то зашевелилось в кустах, и перед одиноким путником, осторожно отступившим на несколько шагов, предстала рыжая Адельгейда, жена палача. Она была бледна и, видимо, утомлена, рыжие волосы ее густыми прядями спадали в беспорядке на полные плечи.

— Слава Богу, ты наконец явился, Лейхтвейс, — проговорила она. — Я уже давно ожидаю тебя на этом месте, так как должна сообщить тебе печальную весть.

— Где Лора? — ужасным голосом крикнул Лейхтвейс, бледный как смерть. — Где моя жена? Говори, не терзай меня. По лицу твоему вижу, что с Лорой случилось что-то ужасное.

Адельгейда вынула письмо из кармана.

— Знаешь ли ты почерк своей возлюбленной? — спросила она.

— Отлично знаю. Я получал от нее много писем и записок.

— В таком случае ты не будешь сомневаться в том, что это письмо, которое я сейчас передам тебе, написано ею. Прочитай его, и да поможет тебе Господь примириться с неизбежным.

— Не упоминай имени Бога! — крикнул Лейхтвейс, дрожащими руками вскрывая письмо. — Ведь ты все равно не веришь в него.

Блуждающим взором пробежал он письмо, написанное изящным, привычным к писанию почерком. При этом он тяжело дышал.

— У меня рябит в глазах, — простонал он, — да, это ее почерк. Прочитай ты, Адельгейда, я не могу.