Сергей Мстиславский - Крыша мира

— Я вызвал доезжачего и гончих, — ответил, улыбаясь, татарин. — И думаю, что этот выбор удачнее вашего: вы затравите сегодня вечером не одного фазана, — я сам отберу вам самого злобного ястреба изо всей моей охоты. А поскачете вы на лучшем коне бекской конюшни: тихоходом после него покажется вам ваш Ариман. Джафарбей, я уверен, рад будет размять с вами плечи в скачке по камышам, вместо того чтобы опрашивать разное отребье! Спрячьте же свой фирман, джевачи: мне ведомы ваши полномочия, но казию и вам — нечего делать в зиндане Кара-батыя.

— Я думаю иначе. И охота моя — на этот раз — покрупнее фазаньей. Рог зовет по красному зверю, таксыр. След — через зиндан: туда и дорога ловчему.

— Вы наводите охоту на ложный след, дорогой мой тура-шамол! Зиндан — пуст.

— Пуст?!

— Конечно же! Неужто вы, при проницательности вашей и при вашем знании края, сомневались, что бек и часу не потерпит злодейского покушения каторжников зиндана. В Бухаре суд скор и строг, таксыр. По именному приказу бека немедля забиты были норы, по которым сочится в зиндан воздух. Смерть от удушья — немного медленная, но зато верная смерть. Трупы давно уже выброшены в овраг на съедение собакам. Что же? Разве я был не прав, говоря, что вечерняя охота ваша — за фазаном?

Я взглянул на Жоржа. Закусив губы, он старательно протирал очки…

— Приходится признаться: вы превзошли себя, Рахметулла.

— Вы льстите мне. Нет: долг сказки еще не уплачен. На этот раз мне явно не хватает вдохновения… Но ловля уже прибыла. Откушайте наскоро — и в седло, таксыр! День клонится к вечеру.

В самом деле: на внутреннем дворе уже толпились сокольничьи, на конях, в треугольных, широкими крыльями поднятых войлочных шапках, в кожаных расшитых шароварах, раструбами. На узорчатых перчатках с огромными крагами они держали ястребов.

Шурпа, плов, небольшой десерт. Рахметулла вышел снова из своих покоев к нашей отправке. Мне подали перчатку красного сафьяна с выложенным разноцветною кожею оторочьем. Подозвав одного из сокольничих, Рахметулла осторожно пересадил на мой палец вздрагивавшего крыльями матерого ястреба.

— Будьте спокойны, таксыр: этот — на ловле не промахнется!

Ударили бубны. Первыми, в голове длинной вереницы наездников, тронулись бубенщики. Мы сразу пошли широкой задорной рысью. Застоявшиеся сытые кони просили поводьев. В полуверсте от города мы развернулись цепью и двинулись шагом по густой траве, кочковатым мягким полем. Стали подниматься фазаны.

Вернулись еще засветло. Нас ждал на террасе в саду прощальный обильный ужин — с певцами и, неизбежными в этих случаях, национальными танцами.

Татарин следил за мной. Не раз во время трапезы чувствовал я на себе его пристальный закрытый взгляд. Он говорил мало.

— О чем вы думаете, Рахметулла?

Он вздрогнул чуть заметно от неожиданного вопроса, но тотчас улыбнулся спокойной каменною улыбкой.

— Я думаю о четвертой сказке, таксыр, о четвертом свидании. Я уже сказал вам, эти дни у меня явно нет вдохновения… Но вы не оправились еще от падения, очевидно, вас не забавляет пляска, а мои танцоры, право же, стараются до изнеможения.

— Вашим танцорам не хватает воздуха, таксыр, — сказал я, смотря на задыхающиеся пары. — Та же смертная пляска зиндана, Рахметулла.

— Не хватает воздуха… — медленно повторил он, смотря в темноту сада. — А мне? Вы думаете, я сейчас — полною грудью дышу, таксыр?

Последнюю ночь в Каратаге переспали спокойно, хотя Салла и пророчил нам всяческие ужасы: не такой человек Рахметулла, чтобы не кончить дела, раз начал!

Гассан тоже так думает, только судит иначе. Он припер двери (Саллу сторожить поставил) и — без всяких околичностей:

— Таксыр, убей Рахметуллу! Что тебе стоит! Другого конца этому делу не будет.

— Ты не выспался, Гассанка.

— Убей Рахметуллу, таксыр! О тебе песню сложат. Ты скажи: зачем сюда ехал? Грязные головы мерить — э? Такой человек! Кому скажешь — кто поверит? Пожалуйста, убей татарина: весь Гиссар — слышишь — как малый ребенок плачет. Какую песню сложат! На долгие века, таксыр.

— Перестань вздор врать. Какая песня? Экое великое дело: убить Рахметуллу. Мне другое нужно, Гассан-бай. Большое. Чтобы в песню не уложилось.

— Большое! — презрительно свистит Гассан. — А это тебе мелочь? На-ка, спроси гиссарцев. Мелочь! А старики — знаешь что говорят: от мелочи отвернешься, до большого не дотянешься.

— Конец разговору, — обрывает Жорж. — Иди, спать ложись; завтра выступаем.

— Тебе тут слова нет, тура Джоржа, — неожиданно вскипает Гассан. — Ты — очкастый! Э-о! Очкастых джигитов кто видел? Бабам на смех. Ты — не джигит, ты — мирза. Пиши, пиши, голое пузо меряй — твое дело. У таксыра другой счет.

— Ты что… совсем ополоумел! — вскакивает Жорж. — Пошел вон!

— Пойду, — уже тихо, спохватившись, бормочет Гассанка. — А свое я знаю: если тура не кончит Рахметуллу, Рахметулла его кончит. Такие люди сойдутся — или на вечную дружбу или на смерть.

Хлопнул дверью. Жорж щурится — сквозь глазные свои стекла — на пестрый, дразнящий узор паласа.

— Распустил ты этого дурака, Гассанку… Завтра выезжаем, наверно?

— А что?

Жорж снимает очки и осторожно дышит на стекла.

— Да так: я думаю… может быть, тебе и вправду проще прикончить этого Рахметуллу. Юридически — это осложнений, наверно, не вызовет. С точки же зрения социальной…

— Будет на пользу? Проще простого, действительно. Не хочу.

— Уговаривать не стану. А только… того и гляди — пропадет поездка: что за работа, если все время по сторонам оглядываться — нет ли засады.

Я завертываюсь в одеяло. Жорж, ворча, укладывается рядом.

— Винтовка-то заряжена у тебя?

— Да брось же. Что он, сумасшедший, Рахметулла? В собственном доме — гостя!..

На проводах наших Рахметулла не был.

— Так желал, так желал, — закатывает хитрые, злые зрачки Рахим, — не довелось: отозвал бек в цитадель по неотложному, важному государеву делу. Приказал кланяться большим, почетным поклоном, о добром пути — молит сам, со всем домом. Ждет в Гиссар — к будущему году. Еще краше коня приготовит — с дальних, горных табунов. А пока, на дорогу, в знак братского прощанья — княжий дар, как от князя князю: тигровую шкуру — коня покрывать на привалах.

Разметнула на коврах — в десять рук — приготовленную шкуру дворцовая челядь. Красавец зверь… Брать ли?..

Но Гассан, не дав и подумать, уже перекидывает «княжий дар» через руку… Дань — всегда дань. С такого врага — почетно!

Путь наш от Каратага — на юго-запад. Сначала предгорьями, потом полями. Причудливо вьется дорога — крутыми зигзагами, — то поведет на восток, то бросится снова на запад, и опять назад. Странно: место ровное, ни бугров, ни оврагов, и путь широкий, арбяной, — а мечется из стороны в сторону, как на горном подъеме. Отчего так — никто из провожатых объяснить не мог. Один сказал, будто на этом месте раньше были высокие горы, потом ушли в землю, а дорога так и осела на равнину, как в горах шла. Другой начал было сказание о ленте, что выпала из девичьей косы во время похищения: легла извивами — по ней протоптала дорогу погоня. Начал и не кончил: Жорж, цепко осматривавший раскиданные меж звеньев дороги квадратики пшеницы, хлопчатника, люцерны и пестревшие узорочьем камней межевые столбы, оборвал его одним коротким, твердым, не допускавшим возражения словом: