Сергей Мстиславский - Крыша мира

Жорж почесал подбородок.

— Победить страсть, чтобы овладеть гурией! Одно — стоит другого.

— Закон рая, — беззаботно сказал, расправляя плечи, Ахметулла. — Ты читал Коран, таксыр?

— Сура сорок восьмая: «По пяти сотен гурий каждому будет дано…»

— Ты мог бы выдержать состязание в богословии с Бишр-абу-Насром! — весело кивнул мне князь. — Дозволь же закончить сегодняшний скромный ужин — чашей вина. Ты свободен от мусульманского запрета, государь мой вихрь. И для тебя — только для тебя — приказал я изготовить этот напиток!

Он дал знак. Тихо позванивая оружием, высокий рыжебородый туземец поднес мне, на серебряном блюдце, тяжелую кованую чашу.

— Наш славянский обычай таков: мы не потчуем гостя тем, что для нас самих запретно. Если вино — порок, зачем ты предлагаешь его мне? Если же правда, что еще со времен Соуджа, вашего пращура, не чужд бальджуанской знати обычай веселого пира, — разделим чашу. Один — я не буду пить.

— Ваш обычай мудр, быть может — он лучше нашего. Но каждый блюдет свое. Пей, государь мой вихрь, и да приснится тебе сегодня прелестнейшая из гурий.

Рыжебородый, по знаку Ахметуллы, вторично поднес к моей руке тяжелую чашу. Я принял ее. Ахметулла ленивым движением потянул с дастархана янтарную кисть винограда.

— Чудесное вино, — сказал я, поднося к губам чашу. — Его запах прян и остр; оно гуще крови; еще не прикоснувшись, я ощущаю его аромат. Напиток редкостен. Но силен тот, кто преодолевает соблазн, как сказал Сирри. Я хочу быть сильным, я отставляю чашу, таксыр.

— Сирри говорил еще: мгновение не повторится, — пристально глядя на меня, промолвил Ахметулла.

— Я удержу его, — ответил я, не отводя взгляда. — Ты поймешь любознательность путника. Я исследую состав напитка, чтобы в свое время почествовать им высокого гостя, когда он, в дружеской беседе, склонится к моему столу.

Ахметулла потянулся, томно оправляя под локтем шелковые подушки.

— Ты так решил, государь мой вихрь?

— Да, князь. Разве мне нужно говорить дважды?

Он повел бровями. Челядь, склонившись, вышла.

— А ты, Гассан-бай? Разве ты не слышал? Тебя зовут.

Гассан склонился в свою очередь. Когда он выходил, за дверью — мне показалось — блеснула сталь.

Ахметулла продолжал есть виноград, плавным движением тонких, хенной оттененных пальцев обрывая ягоды.

— Как ты узнал, что чаша отравлена?

— Я опознал рыжебородого. Я видел его у зиндана Рахметуллы: я памятлив на лица.

Привстав, он протянул мне руку.

— Разве я не говорил тебе, что ты — наш. Твой спутник — пусть он простит мне — лежал бы уже ничком на ковре.

— За то, что поверил твоему гостеприимству?

— Вопрос, недостойный тебя, — брезгливо сдвинул Ахметулла тонкие рисованные брови. — Разве я мог отказать Рахметулле? В таких услугах князья не отказывают друг другу.

— «Закон тигров… вечный закон».

— Истинно. И скажи мне, открытый разумом: если бы ты выпил чашу, — не был бы тем самым оправдан Рахметулла? Тебя ведь не случай спас. Ты — н е м о г выпить. Ты знаешь это, как знаю я.

Он неожиданно звонко рассмеялся, сверкнув белыми, как слоновая кость, зубами.

— Ведь правда: в Бальджуане есть чему поучиться правителю! Гей, коня, Джура-бай! Мы едем.

Жорж писал до позднего часа: озлобленно. Ночью он разбудил меня.

— Что ты?

— Пойдем утром в Бугай на тигров.

Я сбросил одеяло. Это — мысль!

— Надо разбить суеверие, — взволнованно шептал Жорж. — Нельзя так, недопустимо! Ведь это — в десять раз хуже, чем у Рахметуллы. И эта белая гадина…

— Он прав в одном: если уж бить — то в с е х тигров. Если уцелеет хоть один, — все сойдет на нет: слишком живуча порода.

Жорж болезненно сморщился:

— Опять крайность! Духовный максимализм. Тут не в физическом истреблении дело, а в предрассудке, в суеверии. По нем надо бить.

— Нет, одного этого мало: именно — ф и з и ч е с к и истребить!

— Всех?

— Тигров? Тех? До последнего. А в Бугай все-таки пойдем. Буди Гассанку.

Но Гассан уперся:

— Гостеприимен Бальджуан. Да и не найдем мы тигров в Бугае: на версты камыши, озера и топи. Не скрадешь зверя: мы ведь и повадок его не знаем. Только с бальджуанцами поссоримся, обидим хозяев.

Так и бросили, до утра. А к утру Жорж раздумал. Когда я на заре потянул его за ногу: «Ну что же, идем?» — он отвернулся к стене и пробормотал, кутаясь в шелковое надушенное одеяло:

— Авантюра!

Я бросил его и вернулся к себе.

Широкая, в камыше пробитая, тропа: к водопою; лазурится сквозь зеленые жесткие просветы тихая гладь заводи. Хрустнул в стороне камыш. Осторожно раздвинув стебли, мы сошли с Гассаном в топь. Ноги вязнут по колено. Кругом по болоту, опять без шума, к тропе, саженях в десяти ниже. Затаились. Ждем. Вихорятся, обсыпаясь, метелки камышей. И вдруг — дрогнули, закачались. Трещат стебли, ломится зеленая стена. Он идет, не скрываясь, хозяином: от кого ему скрываться, здесь, на Бугае? Идет, лениво постукивая по сытым бокам пестрым упругим хвостом. Близко. Вздрогнул. Поднял голову, потянул ноздрями. Желтые круглые глаза потемнели, тяжелой складкой опала черная, в морщинах губа, обнажая огромные клыки. Припал на передние лапы. Я нажал на спуск. Брызнула в лицо илистая глина. Щелкнул затвором, сменил патрон. Нет… Гассан, как безумный, плясал вокруг распластанного поперек тропы тела. С выстрела! Чуда нет: ведь не дальше шести шагов. От тела шел еще пар, когда мы сдирали шкуру…

Мы поднялись поздно и долго засиделись за утренним чаем. Только к дневному намазу стали собирать инструменты, сменили в фотографической камере пленки. Решили проехать к южному кварталу. Там осело несколько семейств афганских цыган-люли: негрского, уверяют, корня. Одного из них я видел случайно на базаре: действительно, если это не негры, то, во всяком случае, — негроиды.

Пока седлали, из-за высокого тына донесся нарастающий гул. Явственно — приближалась толпа: хлест бьющих камень босых подошв, взлаивание дервишей и вскрики. Джигиты перестали седлать, прислушиваясь. Грузно качая неподпоясанный обвислый живот, выскочил, в затрапезном халате, домоправитель. Челядь спешно приперла ворота. Вскрики и гул подкатывались к самому дому.

— Смерть урусам, погубителям Бальджуана!

— Ого! Гассан, Салла!

Но Гассан, бегом, уже вынес наши винтовки.

По воротам частым тяжелым градом застучали камни. Домовая челядь растерянно металась по двору. Быстро осмотревшись, мы с Жоржем отбежали к особняком стоявшему — насупротив главного здания — крылу дворца. Один вход, одна лестница: отбиваться будет легко.

На верхней ступени, у двери, прижавшись боком к стене, — старый, морщинами изрезанный, безусый, безбородый монгол. Трясясь дряблою кожей, он вытащил из-за пояса кривой тусклый ятаган. Я ударил его дулом ружья под колено. Старик охнул и сел. Дверь была приперта туземным, затейливо резаным замком. Через тын пестрой бурливой волной уже перебрасывались кричащие люди. Медлить было нельзя. Я нажал коленом, — одна из створок треснула. В полутьме раскрывшейся затаенной комнаты мелькнуло обнаженное женское тело. У входа — слева — огромный низкий диван. Мы завалили им полуразломленную дверь и припали к вырезам прикрытых ставень.