Сергей Мстиславский - Крыша мира

Гассан резко оборвал и прислушался.

По откосу от кишлака тихо шелестели шаги.

Мы потянулись к оружию…

Нет, свои! Старшина и Мелчи.

— И вот, — снова начал Гассан, — слышу я голос…

— Таксыр!

Мы невольно привстали: голос был незнакомый.

На крыше за нами стоял старшина, и рядом с ним коренастый, туго перетянутый ремнем горец. Он отдал обычный поклон и проговорил спокойно и быстро:

— Привет и весть от Джалэддина: крэн-и-лонги в тот же день, что и ты, к закату вышли по твоему следу в горы.

Гассан стоял на том, чтобы выступить теперь же.

— Вышли в тот же день! А ты два дня писал-писал в Язгулоне. Чего писал? Я тебе говорил! Они теперь давно уже здесь где-нибудь, крэн-и-лонги. Калеки были бы на костылях, и то бы угнались. Сейчас же идти, пока ночь.

— Какая же это будет сказка, Гассан, если мы побежим от слова одного: «крэн-и-лонги»?

— А какая будет сказка, если нам оторвут головы эти собачьи дети? — отвечает без запинки Гассан. — Мудрое слово сказал тогда у скалы Джилги кал-и-хумбец. Кто не уступает вовремя — выбирает смерть!

Старшина молчит. Гонец жадно пьет, обжигаясь, горячий терпкий зеленый чай: он ехал кружным — северным — путем через Ванж, без привалов.

— Как случилось, что крэн-и-лонги вышли?

— Мы сами только ночью узнали, таксыр, — словно извиняясь, говорит дарвазец, отбрасывая чашку на кошму. — Не ждали никак, не могли ждать: не было еще такого случая, чтобы родичи бросили мертвого духам, как бросили крэн-и-лонги Джилгу. Но Джалэддин говорит: они рассудили верно. Ведь ты снимешь заповедь с Тропы, если пройдешь. Тогда — конец всему роду Хранителей. Что им оберегать тогда: твой след? Лучше одному Джилге гибель, чем всему роду. Они отдали Джилгу жертвой за род. Так разъяснили их старики беку. И бек сказал тоже: «Вы рассудили верно». Но бровями — кивнул Джалэддину. И Джалэддин приказал мне взять лучшего коня с бекской конюшни и догнать тебя, чтобы ты знал, что Хранители на твоей дороге.

— Спасибо Джалэддину и тебе, друг! Спроси старшину: могут ли здесь напасть на меня крэн-и-лонги?

Старшина не сразу ответил на вопрос.

— Крэн-и-лонги не захотят наложить позора на ущелье: позор, если Язгулон не сбережет гостя. И потом они знают: наши юноши бьют стрелою перепела влет. Фаранги может провести спокойно ночь — его никто не потревожит.

— Без тревоги! — ворчит Гассан. — Взрежут — и не проснешься. Чисто работают, знаем, гиссарские ножи!

Однако он заснул первым.

Нас подняли до зари: чуть-чуть алели сквозь серую пелену предрассвета снежные гребни. Наскоро пили чай из того же нашего прокопченного кривобокого кунгана; закусили яйцами и сушеным тутом. Дикая смесь!

Нас поведут шесть охотников, в числе их отец девушки, которую я лечил: в благодарность он хочет довести меня до самой Крыши Мира. За старшего идет Вассарга — один из немногих язгулонцев, знающих по-таджикски.

— Сколько дней пути?

Пожимают плечами.

— Надо думать: две ночи заночуем в дороге, если ты хорошо пойдешь. На третий день сойдем с Тропы.

Наши вьюки разделили на шесть малых; приторочили к плечам провожатых. Мы с Гассаном идем налегке, под оружием.

Да, я заметил, у охотников — одни только длинные горные посохи: ни мултуков, ни луков, ни пращей они не берут.

— Вы не ждете дичи по дороге?

Старшина понял намек. Насупился, помолчал.

— Таксыр, мы честно поведем тебя: на подъеме и спуске всегда найдется рука поддержать тебя, если ты оступишься. Но крови между нами и крэн-и-лонгами не должно лечь. Мы повинуемся приказу показать тебе путь. Но биться против Хранителей мы не можем. На Тропе — их право, закон — их.

— А тебе, а вам — разве нет дела до Тропы?

Горец отвел глаза.

— На все судьба, таксыр. Мы ждем судьбы. Она скажет.

Пусть будет так! Мы стали прощаться. Но один из проводников наших вдруг указал глазами на мои ноги и заговорил быстро и часто. Все наклонили головы, всматриваясь.

— В чем дело?

— Они говорят, таксыр, — перевел мне Вассарга, — что ты не можешь идти.

— Еще что! Почему?

— В этой обуви ты не пройдешь, таксыр. Там гладкий камень. На крепкой коже не удержаться.

Гассан даже вскрикнул от неожиданности. И я в первый момент растерялся. Похоже на правду. Как я раньше не подумал об этом!

Туземцы все в мягких поршнях, без подошв. А свои чувяки, как на зло, я оставил Жоржу.

— Как же быть! В кишлаке не найдется ли?

Послали искать… А время идет: все ниже оползают по скатам тени, яснеет небо… Солнце.

Принесли наконец целый ворох. Начинаю подбирать — никакой надежды. У меня — узкая, длинная ступня с высоким подъемом; у горцев — короткая, широкая, плоская. Что ни примерю — болтается нога в поршне, как язык в колоколе.

— Таксыр, скорее! Поздно выйдем — не дойдем до ночлега. Бери хоть какие-нибудь, все-таки лучше, чем твои.

Мне прикручивают натуго ремнями чьи-то потоптанные, уже обмятые мукки. Ноге свободно: после ботфорт даже приятно, легко. Мы трогаемся наконец гуськом: четверо горцев впереди, двое — сзади.

Дорога спуском: меж трав, густых, еще полусонных, тихих. Ущелье, то разбрасываясь обрывами хребтов, то сжимаясь так, что кажется — вот-вот столкнутся крутыми свесами скал его створы, — выводит к Пянджу.

— Разве Тропа по самому берегу?

— Начинается от берега, таксыр.

— От пещеры?

— От пещеры? Нет. Раньше, по преданию, она, правда, шла от пещеры. Теперь нет.

Гул реки нарастал — такой знакомый, такой полюбившийся… с Кала-и-Хумба. Чудесно, что придется идти под всплески ее перекатов. Блеснула синяя зыбь.

— О-ге! Гассан, смотри, какой здесь Пяндж тесный, не то что Аму у Термеза: помнишь?

— Здесь река молодая, таксыр, — бурлит и бьет, не может пройти мимо камня, не ударив; а потом широкая и сильная становится, как Аму у Термеза. Попробуй переплыви. А дальше — растечется по равнине, расслабеет, расслюнявится по арыкам, меньше, меньше… кончается река. Там, в песках, — старость большой реки, здесь — молодость.

Трава поредела: камень одолевает, путь оборвался на осыпи. Вассарга свернул влево на щебнистый бугор, к перекривленной источенной арче, увешанной по сухим, закаменевшим ветвям турьими рогами, пестрядью лоскутов, пучками душистых трав.

Горцы опустились вокруг дерева на колени, присели, подняли руки на молитву. Гассан, поколебавшись минуту, опустился тоже наземь, поодаль. Вассарга шептал, закрыв глаза морщинистыми твердыми ладонями. Наконец встали.

— Тропа.

Тщетно искал глаз хотя бы подобие тропинки.

— Где же она?

Охотник протянул руку:

— Вот…

— Где? Я не вижу…

Горец удивленно поднял косматые брови.

— Ты думал: Заповедную Тропу видно, таксыр?