Сергей Мстиславский - Крыша мира

Гассан махнул рукой.

— Смотри по полночному скату, таксыр, они стреляли с него по Турьей долине! — крикнул Вассарга.

Молодые уже подымались к нам, постукивая посохами по камню.

Но и на северном скате было пусто. Язгулонцы недоверчиво качали головами: затаились крэн-и-лонги где-нибудь в расселинах. Если не хотели отпустить назад — как могут они открыть Тропу для свободного прохода!

Но с гребня далеко видно: рассыпавшись, ввосьмером, мы осмотрели окрестные трещины — нигде ни признака крэн-и-лонгов.

— На спуск!

Почти бегом двинулись мы по откату; за невысоким, вторым, кряжем прозрачнела пропасть Пянджского ущелья. Вассарга продолжал шептать:

— Не к добру уступили крэн-и-лонги дорогу…

— А ты уверен, что они были?..

Он остановился как вкопанный.

— А выстрел?

— А ты наверное слышал его?

Глаза его забегали. Он вспоминал напряженно.

— Эскалор, ты слышал выстрел?

Молодой горец вздрогнул от неожиданного вопроса и остановился также.

— Разве не все слышали?

— А ты слышал?

Ужас глянул из широко раскрытых глаз.

— Я?.. Не знаю.

Теперь все сбились в кучу. Припоминали… Ведь туры продолжали пастись, когда мы стали подниматься к гребню. Неужели выстрел не спугнул бы их? Но если не было выстрела… значит, не было и крэн-и-лонгов…

Гассан повеселел совсем. Он хохотал над Эскалором, принявшим небо в просвете гребня за синюю чалму. Как еще не повиделся ему зубец гребня когтем грифа?

Осыпь опять.

— Ну, ищи следов твоих крэн-и…

Он не кончил. За поворотом вдвинулся, засекая Тропу, под ноги, между ними и передовыми язгулонцами, вычерченный на песке — посохом или дулом ружья — треугольник; в треугольнике — глаз; в зрачке — рукоять ножа.

Я наклонился. Гассан схватил меня за руку.

— Не касайся зачарованного круга, таксыр. Ты вынешь смерть из земли!..

— Я хотел подарить тебе этот нож на память о переходе. Если ты не хочешь…

Я наступил ногою на черный черенок, вогнав его в землю. Язгулонцы закрыли глаза. В тяжелом молчании мы продолжали спуск. В горах зацепенелых ни звука.

Мы без труда взяли невысокий перевал и вышли на прибрежные скалы.

Быстро падала тень. Уже забелела внизу, в рокоте реки, не видная днем пена перекатов. Путь круглился по-прежнему со ската на скат, подымаясь крутыми, но легкими для ноги уступами.

Вассарга сменил передо мной Эскалора. На каждом перегибе порфировых сбросов, которые мы одолевали один за одним, он останавливался, шаря беспокойными глазами по трещинам и змеившимся вокруг провалам. И в самом деле, чем-то изменилась местность: особою какою-то мертвенностью были темны скалы. Ни растений, ни ящериц, ни птиц…

— Долго еще будем идти?

— Пока ночь не сойдет. Может быть, и обгоним Хранителей.

Но Вассарга, остановившись на очередной скале, хмуро бросил назад:

— Ночлег!

И медленно спустился обратно.

Задние подтянулись, сбрасывая с плеч под нависший утес вьюки.

— Я могу идти еще. Почему мы остановились так рано?

Вассарга, не отвечая, мотнул головою к скале, с которой сошел. Я положил винтовку и поднялся в свою очередь.

За скалою через трещину, далеко, насколько хватало глаза, тянулся огромный массив, словно опоясанный широкою лентою оглаженного веками дождей камнеската. Выше и ниже этой странной, тускло блестевшей в полумраке опояски громоздился хаос расщепленных скал, слагавших причудливые пещеры, перемеженные гребнями, пиками, валами. Пояс рассечен был трещиной — неглубокой, в рост человека на глаз, — вившейся, как траншея, вдоль всего массива: явственно — здесь и шла Тропа. Переход по ней виделся легким. Почему же мы все-таки остановились?

Я отвел глаза: кругом, назад… в двух шагах от меня, вогнанный в расщеп скалы, на которой стоял я, высился крест. Да, крест. Не такой, как на распятиях христиан, а подлинный, древний, из тех, на которых распинали: толстый брус, с перекладиной наверху, трехконечный. Черный, закаменелый, высокий: в два, в три, быть может, человеческих роста. С перекладины, обвивая столб, свисала седая, в обрывках, кожа огромной змеи.

Крест стоял в стороне, словно захороненный. Но он… загораживал дорогу. Отвратительная, дряблой источенной чешуей чуть шевелившая под взлетами сумеречного ветра, кожа тянула взгляд. На подножье — грубое очертание глаза, вогнутого в треугольник.

Я опустился со скалы вниз, к Вассарге.

Он сидел уже на разостланных под утесом козьих кожах и крошил в деревянную чашку копченое турье мясо. Остальные облегли его, огладывая черствые лепешки.

Я хотел спросить. Но он отрицательно качнул головой:

— Завтра. Ешь и ложись. В эту ночь ты можешь еще не думать о крэн-и-лонгах. О себе думай.

Тело ныло от перехода; в ногах разгоралась замученная тяжелым переходом боль. Я уснул сразу.

Вассарга разбудил меня до восхода.

Остальные встали еще раньше. Они совещались о чем-то: они и Гассан — я понял это по их особенным, новым, не вчерашним, лицам. Особенно — по Гассану. Притихший, темный, совсем непривычный мне, стоял он в стороне, старательно обегая меня глазами… Да и те не смотрят. Как тюремщики на приговоренного…

И вдруг — молнией, обжигая, сверкнула мысль:

«Западня! Эти люди крэн-и-лонгов!»

Понял ли мысль мою Вассарга, или я невольным, незамеченным мною самим движением взялся за оружие (я и сейчас не помню) — но только он, вдруг, по-стариковски жалко, беспомощно заторопился, затряс седою всклокоченною бородой:

— Таксыр, выслушай нас хорошо, как мы тебе хорошо, от сердца скажем…

Таксыр! Ты видел знак змея? Я знаю от людей (мы ведь преданиями живем), что есть в горах Змеиный город, остороженный знаками. Сам раньше не видел: в горы ходил за зверем, а сюда не забегает зверь: он чует.

…Тропа ведет через Змеиный город. Если ты знаешь слово от змей — иди. Из нас никто не пойдет по этой дороге. Я вспомнил: есть сказание о тропе, что зовется «пляской змей». Смертная пляска. Я стар, но мой час еще не ударил. Ты пойдешь один… если знак не остерег тебя. Расселина под крестом засыпана чешуею мертвых: оттуда подняли крэн-и-лонги знак. Но даже они, Хранители, не переступали расселину мертвых.

…Солнце не взошло: до солнца не спят лишь ночные, бродячие змеи: они без жала, ты знаешь. Если идешь — иди, пока город не проснулся. Горы мертвы: взгляни на гребни. Ни зверя, ни птицы в этих скалах. Ничто не потревожит сна змей, если ты не взбудишь их сам. Если пройдешь — жди за потусторонним знаком: мы выйдем к нему с севера.

Говорить было нечего. Я подтянул пояс, стараясь не смотреть на Гассана.

— Если идешь — иди! — настойчиво, почти враждебно, повторил старик. — Солнце близко.

Не оглядываясь, я поднялся на скалу. Без ружья, только нож на поясе. Легче и тише.