Сергей Мстиславский - Крыша мира

Язгулонцы дожидаются моего выздоровления. Бек гостеприимен, не торопит отъездом, а вернуться, не повидав меня снова в седле, — неполон будет рассказ о походе: не сложится песней…

Сам бек, отступая от обычного строгого этикета, подолгу навещал меня во время болезни. И каждый раз, осторожно, с подходцем, сводил разговор к вопросу: зачем, собственно, нарушил я Заповедь Тропы?

— Потому что она — Заповедь!

Другого ответа у меня в самом деле нет.

Бек смеется принужденно, грозит пальцем:

— И-е! Подлинно зовут они тебя: Нарушитель.

Но не верит. И через минуту, словно и не было у нас разговора:

— Так как же? Почему же ты все-таки прошел по Тропе? Может быть, Ак-Падишах, белый царь, поручил тебе осмотреть афганскую границу? Ты ведь из самого Фитибрюха — каждый день, значит, видаешь Ак-Падишаха.

Отрицаю начисто. Бек вздыхает, шелестит четками. И, помолчав, подходит опять к тому же — только с другого конца: заговаривает о Хранителях.

— Ах, старый род, всегдашний род, почетный род: утверждение власти! Сколько лет стоял Кала-и-Хумб — всегда первыми людьми были крэн-и-лонги. Хранители, что почетнее! А теперь — что с ними станется? Кто им отдаст поклон, кто честь воздаст, когда нет Заповеди, которая их хранила? Последний ишакчи, погонщик осла, не уступит им дороги… Почему у тебя был на них гнев, таксыр?

— Гнева не было: я о них и не думал. Это они думали обо мне.

Бек уныло никнет; снова долгое время молчит, пощипывая остренькую редкую бородку. Он — узбек: не здешний, ставленник Бухары.

— А вот англичане, — внезапно наклоняется он к самому моему изголовью, понижая голос до шепота, — так те уверены, что ты смотришь границу. В Кала-бар-Пяндж, что на том берегу, насупротив, целый конный полк пришел. Это они, англичане, растревожили эмира. По берегу день и ночь ездят сарбазы: берегут переправы, хотя они и знают, что ты лежишь, болен… Не верят, должно быть.

Раздражение во мне растет: закрываю глаза, чтобы сдержаться. Уйдет, может быть…

Но бек, выждав, опять:

— Но мне-то, как другу, ты можешь сказать: верно, что тебя послал Ак-Падишах?

Будь ты проклят! Как от него отвязаться?

— Да нет же! Не видал я в глаза и четверти Падишаха.

— Шшш! — испуганно машет рукою бек. — Да будет к нему милость Аллаха… Четверть Падишаха!.. Какое ты слово сказал!

— Что четверть? — смеюсь я. — Деду нынешнего нашего царя бросили под ноги банку с сильным таким порохом — так его не то что на четверти — на восьмушки разорвало!

Бек встает, торопливо наматывая на ладонь четки.

— Бисмилла! У тебя кровь еще шумит в голове. Я много говорил… Отдохни, таксыр. Не прислать ли тебе Абду-Кадыра: послушаешь его дутор?..

Жду Абду-Кадыра. Устал. Мыслей нет. Назойливо смотрят в глаза надписи на стене, у двери, против которой я лежу. Я давно знаю их наизусть, эти две надписи.

Одна, на персидском языке, в пять строк — изысканной, узорчатой вязью.

«Камнем разбила судьба драгоценный сосуд надежд —

И над этою горной страной вопль пронесся, из самого сердца».

П о я с н е н и е:

«Тех, что проводили дни в великом счастии, —

В вихре рыданий и стонов унес кровавый поток».

А вторая — по ту сторону двери: по-русски, корявыми, но твердыми литерами:

«Прибыл разъезд 25 числа августа за старшава абещик Яков Чернов и джигить Николай Каплунь. И переводчик Ашурбай. 1896 года».

А та, персидская надпись, старая. Должно быть, еще от прежних шугнанских ханов, от времени их разгрома.

Надписи расплываются, объездчик Чернов, верхом — вижу его: русый, веселый, серьга в ухе — наезжает в развалку на персидскую вязь. Путаются у конских крепких ног цепкие старые значки. Жорж сказал бы: два мира, две культуры. Еще что…

Абду-Кадыр, неслышно опустившись на пол, у кровати, строит дутор.

— Сегодня я спою тебе новую песню, таксыр, какую ты еще не слышал. О Пери и Искандере…

Гассан располнел на отдыхе. Но ходит невеселый. Когда спрашиваю, отводит глаза:

— Так, нехорошо.

Часто заходит Вассарга. Мы подолгу беседуем с ним: чтобы убить время, я опять стал записывать язгулонские слова — пробую грамматику составить. Но работаю так, по инерции — интереса прежнего нет. Отошли куда-то далеко, без возврата, и антропология и лингвистика: к ним не вернусь. Случилось что-то: только не могу мыслей собрать, я ведь еще болен. Вот выздоровлю…

Знаю только — Рахметулла, Пери, крэн-и-лонги: сегодняшнее мое — от них. Разное, но к одному. Путаются мысли, рано еще думать: болен.

Как-то под вечер пришел с Вассаргой старый охотник, из тех, из шести, пришедших со мной. Положил низкий-низкий поклон.

— Чего ты, старик?

— Пришли по Тропе люди. Через Язгулон. Видели наших. Иштпар, дочь, помнишь?

— Ну?

— Выздоровела. Закрылась язва, что ты лечил, таксыр.

— Не от моего лечения закрылась, скажи ты ему, Вассарга. Я ведь не лекарь.

Вассарга улыбается: лукавы ласковые глаза.

— Знаю! Ты не лекарь — а вылечиваешь; не возишь золота — а богат, не святой — а держишь судьбу. Ты — Нарушитель!

Может быть, и вправду к э т о м у приводит Тропа?

Нарушитель! — И больше не надо?

Силы возвращаются. Я уже ступаю босиком по ковру. Не больно. Бек все настойчивее надоедает своими расспросами — лыком шитый политик. Точно я не чувствую ветра с того, с афганского берега: от английской резиденции в Кабуле.

Наконец день отъезда назначен. Лошади, вьюки, чиновник бека, джигиты: едем по-прежнему. Опять не надо думать ни о ночлегах, ни о запасах. До самого Памирского поста. Там — русские войска, офицеры, начальство: они уже позаботятся переправить меня на Алай.

Бек на прощанье атакует в последний раз:

— Сколько мы ни говорили — ах! по-дружески, открыта душа! — так ты и не сказал мне, зачем нарушил Заповедь Тропы? И теперь не скажешь? Ой, неласков ты ко мне, таксыр. Что будет — а? — если светлейший эмир пришлет ко мне с запросом: почему ты Тропу прошел? Ведь он, наверное, знает уже о нарушенной Заповеди.

— Не пришлет эмир гонца, не тревожься. А если бы прислал — передай, как я тебе говорил: нарушил потому, что она — Заповедь!

— Ты смеешься, таксыр. Как сказать такое слово эмиру? Разве сам он не Заповедь?

А ведь и вправду! Велик же счет Хранителям — крэн-и-лонгам…

Зато с язгулонцами простился задушевно, как с родными.

— Не вернешься ты к нам больше, таксыр. А как бы мы теперь тебя принимали!..

— Может быть, и вернусь…

Вассарга качает головой:

— Нет, не вернешься. Не пойдешь ты два раза по одной дороге!

Посылаю поклон и еще благодарность Джалэддину и Дарвазскому беку: хороший старик.

— А крэн-и-лонгам? — посмеиваются.