Маркус Кларк - Осужден пожизненно

Руфус Доуз про себя усмехнулся, слушая наставления священника о том, что лгать и воровать грешно, обращенные к людям таким, как он, изведавшим в жизни самое страшное. Он считал, что все священники – либо дураки, либо обманщики, а всякая религия – издевательство и ложь. Но теперь, когда в миг тяжелого и мучительного испытания его собственные силы ему изменили, он начал подумывать о том, что религия – это не только притчи и изречения, о которых столько спорят, по и нечто животворное и укрепляющее. Дух его был сломлен, тело ослабело, пошатнулась вера в собственную волю. Ему хотелось обрести хоть какую-то опору, и он, как и все в подобных случаях, потянулся душой к Неведомому. Если бы только подле него оказался христианский священник, безразлично какого толка, или просто верующий человек, который мог шепнуть несчастному слова утешения и милосердия, освободить его душу от мрака и отчаяния, исторгнуть у него признание в своих заблуждениях, упрямстве и опрометчивости, осветить бы страждущую душу обещанием бессмертия и справедливости, он мог бы спастись от своей судьбы. Но такого человека рядом с ним не было. Он попросил позвать к нему капеллана.

Норт в это время сражался с департаментом, ведавшим делами каторжников, добиваясь возмездия за смерть Керкленда, и, став жертвой «чернильных душ», отсылавших его из одного места в другое, встречал то холодность, то чопорное презрение. Руфус Доуз, прождав его целое утро, уже устыдился своей просьбы, но тут в его камеру почтительно проводили врачевателя душ мистера Микина.

– Ну что, друг мой, – вкрадчиво сказал Микин, – вы, кажется хотели видеть меня?

– Я просил позвать капеллана, – буркнул Доуз, все больше злясь на себя за свой порыв.

– Я и есть капеллан, – с достоинством ответил Микин, как будто желая сказать: «Я вам не Норт в гороховом пиджаке, то и дело прикладывающийся к бутылке, а добропорядочный священник, друг самого епископа!»

– Я думал, что мистер Норт…

– Мистер Норт уехал, сэр, – сухо ответил Микин, – но я выслушаю вас. Констебль, не уходите, подождите меня за дверями.

Руфус Доуз подвинулся на деревянной скамье и, прислонив к стене камеры еще саднящую спину, горько усмехнулся.

– Можете не бояться, сэр, я вам ничего не сделаю, – сказал он. – Мне просто хотелось поговорить.

– Читаете ли вы Библию, Доуз? – спросил Микин. – Думаю, что вам полезнее будет почитать Библию, чем «просто поговорить». Смиряйте себя молитвой.

– Библию я читал, – сказал Доуз, продолжая сидеть откинувшись и наблюдая за посетителем.

– Но смирило ли это гордыню вашу? Понимаете ли вы бесконечное милосердие господа, который жалеет даже самых отъявленных грешников?

Арестант сделал нетерпеливое движение. Значит, ему снова предстоит слушать набившие оскомину тошнотворные и пустые слова о благонравии. Он просил хлеба, а ему, как всегда, подали камень.

– Мистер Микин, а вы верите, что бог существует?

– Заблудшая душа! Хотите оскорбить духовного наставника таким вопросом?

– Если бог существует, то он должен обрушить страшную кару на голову тех, кто так издевается здесь над людьми.

– Арестант! Я не желаю слушать ваши кощунственные речи! Не добавляйте богохульство к прочим вашим грехам. Боюсь, что при вашем нынешнем состоянии наша беседа более чем бесполезна. Я отмечу в вашей Библии места, которые хорошо бы вам прочитать теперь и выучить наизусть. Хэйлс, запирайте дверь!

И «духовный врачеватель» с поклоном удалился.

У Руфуса Доуза защемило сердце. Значит, Норт уехал! Единственный человек, у которого было что-то живое в душе, покинул его. Единственный человек, который решился пожать его мозолистую и окровавленную руку, уехал. Повернувшись, он увидел сквозь открытое и незарешеченное окно суровые дали Порт-Артура – особенности его местоположения делали решетки излишними – изумительную по своей красоте бухту, гладкую как стекло и сверкающую в лучах вечернего солнца, длинный мол, а на нем партии кандальников, каждая из которых была одета в свой цвет. Он услышал за тихим рокотом воли и шорохом деревьев беспрестанное звяканье цепей и стук молотов. Неужели он будет похоронен в этом выбеленном солнцем склепе, скрытом от глаз людей и самого господа бога?

Появление Хэйлса прервало его размышления.

– Вот тебе книга, – сказал тот, ухмыляясь. – Ее прислал пастор.

Руфус Доуз взял Библию и, положив ее па колено, заглянул в страницы, заложенные полосками бумаги. Таких страниц было три или четыре, на них около двадцати отмеченных текстов.

– Пастор сказал, что придет завтра и выслушает тебя, и велел не пачкать книгу – «Не пачкать книгу»! И он «выслушает» меня! Должно быть, Микин спутал меня с учеником приходской школы.

Полная неспособность капеллана понять его показалась Руфусу смешной и нелепой. Он стал просматривать отмеченные тексты: благочестивый Микин в своей непроходимой тупости выбрал те места, где пророк Исайя обрушивает проклятия на головы своих врагов, забывших веру, где апостолы и евангелисты грозят божьей карой идолопоклонникам. И эти тщательно отобранные тексты были преподнесены Доузу в качестве утешения! И эти слова, в которые Микин верил, грубо вырванные из общего текста, а потому лишенные как поэзии, так и смысла, невежественной рукой капеллана были брошены в лицо страдающему грешнику. Несчастный, искавший в Библии мира и утешения находил в ней только обещания «адских мук», пророчества о «негаснущем огне», «кипящей сере» и «бездонной пропасти», из которой «дым его мучений» будет подниматься к небу во веки вечные. Перед его глазами не предстал образ кроткого спасителя с рукой, простертой, чтобы утешить, со взглядом, полным неизбывной жалости, – спасителя, который умирает на кресте, чтобы даровать грешникам надежду и научить их человеколюбию. Почтенный фарисей, посланный к нему, чтобы рассказать о том, как человечество искупило первородный грех любовью, в действительности проповедовал только тот жестокий закон, чья варварская сила послала на Голгофу Иисуса из Назарета.

Обескураженный столь неожиданным крахом его надежд и упований, он уронил книгу на пол. «Неужели в этой жизни и в будущей меня не ждет ничего, кроме мук?» – дрожа, простонал он и глянул на свою правую руку, и ему почудилось будто это не его рука, будто отмечена она неким отличием. «Он так бы не поступил! Он не обрушил бы на меня эти свирепые кары, эти угрозы ада и смерти. Он назвал меня братом!» И, обуреваемый жалостью к себе и любовью к человеку, обратившему к нему слова привета, он, раскачиваясь из стороны в сторону, ласкал и гладил руку, которую оросила слеза капеллана.

На следующее утро Микин застал своего ученика еще более угрюмым, чем прежде.