Виктор Егоров - Приключения 1969

Часа четыре матросы получали продукты, оружие, боеприпасы, заправляли баки соляром и нефтью. Наконец Никишин доложил о готовности.

Катер вздрогнул, окутавшись черным дымом. Со звоном посыпались с бортов сосульки. У горла бухты замигал маяк, разрешая выход.

Катер шел с потушенными огнями. В кубрике тонкая, покоробленная от старости переборка вздрагивала и жалобно скрипела. Один угол кубрика был отделен под камбуз ситцевой занавеской. За ней потрескивала печка. Зяблик готовил обед, помешивая борщ большим медным черпаком. Борщ попадал на печку и шипел, расшвыривая капли.

Голованову вдруг стало так тоскливо, что к горлу подступил комок и стал душить. Его тревожила неизвестность, хотя ему всегда приходилось иметь дело с загадками, подбирать к ним ключи, оставляя право открывать замки другим. Волновало сейчас нечто иное. Пожалуй, какая-то неуверенность в людях, в этой сугубо штатской команде и еще более штатском катере, с его камбузом и медным черпаком, который перешел флоту от рыбаков вместе со стариком Синцовым и ситцевой занавеской.

Стемнело, когда были уже около Рыбачьего. Голованов пошел в рубку. За штурвалом стоял Якушкин. Изредка он всматривался в компас, освещенный крохотной лампой-невидимкой в металлическом колпаке. Такая же лампа освещала карту, перед которой сидел Никишин и делал пометки на жирной линии курса.

— От банки триста полрумба влево. Слышь-ка?

— Слышу, — недовольно буркнул Якушкин.

— А-а, товарищ капитан! Проходите… Вот тут Леонтий говорит — шторм будет. Волна крупная идет. Накатом.

— Выдержит катер?

— Должон. — Якушкин покосился на Голованова. — До войны на нем мы даже до Ян-Майна доходили.

— Вы попадали когда-нибудь в шторм? — спросил Никишин Голованова.

— Попадал, — сухо ответил Голованов и отвернулся к иллюминатору — черному, без зрачка, глазу, в котором отражалась огромная сутулая фигура Якушина. Глядя на его бесстрастное, туповатое лицо, Голованов подумал: «Чем сейчас заняты мысли этого матроса? До войны у него жизнь текла просто и прямо. Ходил в море. На берегу его встречала, наверное, такая же суровая, молчаливая жена и дети… Море и дом, море и дом — на одной амплитуде…»

Катер пробирался на ощупь, перелопачивая слабеньким винтом милю за милей. В снастях нудно выл ветер. Слезинки брызг ползли по стеклу иллюминатора…

За обедом собрались все, кроме Якушкина. Ели, держа в руках алюминиевые миски.

— Котел мыл палубной шваброй, идол! — ругал Зяблика Синцов, вылавливая из борща бурые прутики.

— Це ж корица, темный вы человек. И ще вы, дедуня, такой ерепенистый, как бичок на улочке?

— Ленивый ты, вот что! — Синцов хватил полную ложку борща и обжегся. — Недаром про них, одесситов, анекдот сложили. Будто бы лежат они на солнышке, кепки на глазах. Одному сел на ногу воробей. Тот, вместо того чтобы ногой дрыгнуть, и говорит: «Жора, шугани торобца». А Жоре лень рукой шевельнуть, он шипит: «Киш, сволочь!»

Синцов так ловко передразнил Зяблика, что все за столом рассмеялись.

— Глупый анекдот, без соли, — надменно проговорил Зяблик.

Шторм разыгрался на следующий день. Катер кряхтел, скрипя всеми переборками. По палубе метались волны. Они шли издалека с ровным гулом и тяжело наваливались на суденышко. Катер ложился на борт, проваливаясь в пустоту. Вода заливала выхлопную трубу машины.

Тарахтенье обрывалось на мгновение, но мотор, собравшись с силами, выплевывал воду, кашляя горячим паром.

Спать Голованов не мог. К горлу с каждой волной подкатывала тошнота.

Он знал, что морская болезнь не поддается лекарствам — она излечивается усилием воли. Изо всех сил он старался не думать о шторме.

— Выпейте спирту, будет легче, — проговорил Лазарев, он лежал на койке рядом.

— Вместо пилюль?

— Говорят, помогает.

«Если выпью, сделаю первую уступку болезни», — подумал Голованов и вслух произнес:

— Не люблю в голове тумана. Да и кашель замучит.

Катер встал на дыбы. Лязгнули цепи коек. Откуда-то сорвался ящик и с силой врезался в печку камбуза.

— Эх, только бы дожить! — как ни в чем не бывало проговорил Лазарев. — Тогда бы и жили по-другому…

Только бы дожить… Голованов вспомнил Синцова. Тот вчера сказал, что у него должен родиться внук в Мурманске. Окончится война, и тогда он уйдет на «пензию» (так и сказал — на «пензию») и двинет с внуком на Печору к бабке Анне. Она будет рада внуку, да и сам Синцов непременно хотел бы увидеть жену, с которой его на седьмом десятке жизни разлучила война.

Лишь на третий день утих ветер. Сползли к краю моря тучи, застыли там плотной горой. На зеленоватом небе показались звезды, как переливающиеся бусинки. Почти над головой висела Полярная звезда.

— На траверзе остров Эдж. — Никишин стал всматриваться в ночь, будто этот лежащий далеко к северу остров сейчас можно было увидеть.

— Значит, скоро, — проговорил капитан, опершись грудью на скользкий леер.

— Если бы Эдж светился, как светятся армады союзников, — добавил он, помолчав, — то мы бы видели отсюда зарево… Немцы где-то здесь топят транспорты союзников.

— Вы любите море? — неожиданно спросил Голованов Никишина.

— Пожалуй, нет… Не могу я привыкнуть к нему, — задумчиво ответил лейтенант. — Вы, наверное, озябли? Идите в кубрик.

В кубрике было хоть и тесно, но тепло. На трапике, обхватив руками колени, сидел Лазарев. Поодаль, у лампочки, перебирал струны гитары Зяблик и тихо, почти речитативом, пел:

Перед утром в кубрик спустился Никишин, стуча обледеневшими валенками.

— Доехали, братцы. Товсь!

Хотя мотор едва мурлыкал, а винт у катера был слабый, все же машину решили выключить и дрейфовать.

На пепельном горизонте мыс Нордкин отсвечивал сиреневым светом. На карте вытянувшийся в море мыс напоминал длинную тонкую пилу. Совсем низко над водой наползал с моря туман. В лицо втыкались колючие иголки обледеневшей влаги. По борту стучала ледяная крошка от разметанного волнами припая.

Скоро туман как будто перемешался со снегом и стал настолько плотным, что даже в пяти метрах ничего не было видно. По лоцманским картам Никишин знал, что со стороны норд-оста было много скал.

Машину выключили. И потому по бортам встали Лазарев и Якушкин с шестами. Через час их сменили Синцов и Зяблик.

— Тут на западном краю мыса норвежцы живут, человек триста, — сказал Синцов.

— Чудаки! Ще, им теплой земли таки мало?

— Холодная или теплая — все одно родная.

— Сентиментальный вы, дедуня… Они тут просто тюленей бьют, вот и живут.

Об этом норвежском поселении Голованов знал, еще когда готовил первый разведывательный рейд. И теперь именно это обстоятельство и подтолкнуло Голованова так поспешно дать согласие Бойченко на посылку этого тихоходного катера. Капитан надеялся, что немецкие посты примут катер за норвежскую рыбацкую моторку. Уж очень немощен был у катера мотор.