Вячеслав Пальман - За линией Габерландта

Зубрилин сказал мне:

— Ты бы съездил в Катуйск, повидал старика. Он часто спрашивает о тебе. Пока есть свободное время.

Не мешкая, поехал я в Нагаево, откуда прямо со льда бухты летали в Катуйск маленькие самолеты.

В порту мы и встретились с Омаровым.

Сперва я не узнал его. Он стоял в группе людей, ожидавших посадки в другой самолет, который летел на юг. Что-то знакомое мелькнуло в облике этого низенького, черноглазого человека в шапке, надвинутой на самые глаза. На нем неловко, боком, сидело слишком длинное пальто с длинными рукавами, он сутулился, смотрел на мир сурово и неприступно.

— Слышь, агроном! — окликнул он сиплым голосом.

— Омаров?.. — Я подошел ближе.

Да, он. Постаревший, с недельной щетиной на подбородке и вялыми щеками, бравый капитан выглядел очень плохо. Вот так так...

Наверное, у меня на лице было написано все, о чем я думал в эту минуту, потому что он вдруг сказал, вымученно улыбнувшись:

— Что, сдал Омаров с лица?

— Да, вы как-то...

— Любой на моем месте... Куда едете? — Он вдруг перешел на «вы». Это тоже не походило на прежнего Омарова.

Не дожидаясь моего ответа, сказал:

— Хотел увидеть Зубрилина, да вот... — Он оглянулся. Только тут я понял, что рядом с ним конвой. — Передайте замполиту, что я очень сожалею о нашей размолвке. Неправ я, зря обидел его, так и передайте. Ни в чем Зубрилин передо мной не виноват, во всем я...

У него задрожал подбородок, глаза странно забегали. Вздохнув и оправившись, он добавил:

— Столько лет проработать в органах и допустить, чтобы... Никак себе не прощу. Вот куда завела самонадеянность.

— Да будет вам, — как можно мягче сказал я.

— На всю жизнь урок.

— Куда летите?

— В Хабаровск везут. А оттуда прямиком на фронт. Штрафной батальон — так определили в трибунале.

Омаров хотел еще что-то сказать, но конвойный заторопился.

— Давай, давай... — не очень ласково произнес он и показал на самолет.

— Прощай, агроном, — сказал Омаров. — Не поминай лихом.

— Прощайте, Омаров, — ответил я и проводил его глазами.

Через час и я сидел в тесном гнезде двухместного самолета. Дрожа всеми своими проволоками и отфыркиваясь, он несся по льду бухты, подпрыгивал на неровностях, а оторвавшись от земли, стал падать с крыла на крыло, скользить вниз, менять курс и всячески измываться над летчиком и единственным пассажиром, пока не набрал высоту и не ушел от ветра, который озорничал над морем и сопками.

Сорок минут полета вдоль берега — и под нами возникла бывшая фактория, поселок совхоза, теплицы, коровники, поля среди леса. Знакомые, почти родные места.

Иван Иванович Шустов был очень обрадован.

— Не забыл старого... Ну, рассказывай. Как Петя? У него, слышал я, сынок? Как звать-то? А что ребята?Как новый совхоз? Ты говори, не мямли, не томи душу.

Выслушав новости, он сказал:

— Теперь о самом главном. Зубрилин ничего не говорил тебе? Ну, так вот. Собираюсь я к себе на родину, в Саратов. Тянет. Да и сердце, знаешь ли... В общем, принимай у меня дела, парень.

Я открыл рот, чтобы возразить, но он не дал сказать ни слова.

— Все согласовано и утрясено. Как это Виктор Николаевич промолчал, не уведомил тебя? Мы с ним давно обговорили твою кандидатуру. Зотов — там, ты — здесь. Действуйте давайте, покажите, на что способна молодежь.

— А наша изыскательская партия? Иванов, Северин, Смыслов. Что станет с ними?

— Им, батенька мой, дорога на Индигирку. Слыхал, какие там прииски появились? А уж если золото, то и совхозы будут. А ты оставайся. Там управятся и без тебя.

Он встал и, порывшись в своем столе, протянул мне конверт.

— Держи. Неделю назад пришло. Все хотел отправить.

Она... Моя далекая, почти призрачная мечта. Я разорвал конверт, жадно проглотил первые строчки письма. Воронежский фронт. Форсировали Дон... В войсках связи. «И все-таки я верю в нашу встречу...» И подпись. А ниже и мельче: «Ст. лейтенант войск связи...»

Связист! Моя робкая девушка — лейтенант связи... Что делает с людьми война!

— Вот так, — вздохнул Шустов. — Сиди здесь, работай и жди ее. Верю, не век нам воевать, приедет она скоро. Глядишь, и вспомните старого директора, стукнете ему телеграмму: так, мол, и так, поздравь с первенцем.

Шустов уехал, лишь только открылась навигация. Все вышло, как задумал Зубрилин. Я надолго остался в Катуйске.

Мы все время переписывались с Зотовым, иногда встречались на совещаниях в Магадане. Кое-что знал я и об остальных наших друзьях. Они действительно уехали в бассейн реки Индигирки. Вскоре там возник первый небольшой совхоз. Колыма становилась не только золотой, но и страной со своим сельским хозяйством. Именно этого и хотел когда-то Николай Зотов.

Точно не помню, но, пожалуй, через год или больше, когда я приехал по делам в город, произошла встреча, о которой никак не могу умолчать.

В теплый августовский вечер, покончив свои дела, шли мы с Зубрилиным по улице, подымаясь к парку, откуда открывался чудесный вид на бухту, полуостров Старицкого и ближние сопки побережья.

Окна в домах были открыты, откуда-то слышалась музыка и детские возгласы, в бухте деловито посвистывали катера. Город отдыхал.

Когда мы проходили мимо большого дома, наполненного гомоном молодых голосов, Виктор Николаевич сказал:

— Горный техникум. Общежитие. Сейчас у них приемные экзамены.

Из окна первого этажа послышался очень знакомый голос. Я схватил Зубрилина за руку.

— Подожди, полковник...

Мы остановились. Чертовски знакомый голос! И мотив тоже знакомый: «Любимый город может спа-ать спокойно...» Вытянув шею, я заглянул в окно. Сердце застучало от радости. За маленьким столиком сидел рыжеголовый Саша Северин и пел свою любимую строчку. А напротив него склонился, как согнутая жердь, Василий Смыслов; его длинный нос, острый подбородок, брови, глаза — вся напряженная фигура выражала огромную работу мысли. На столике стояли шахматы. Смыслов играл! Он вдруг выпрямился, глаза его торжествующе уставились на Сашу Северина.

— Мат, Сашка! — пробасил он и засмеялся. — Пропел свою партию, рыжий Карузо!

— Ребята! — негромко сказал я.

Они разом оглянулись на окно. Дробно посыпались фигуры. Саша Северин выпрыгнул первым, Смыслов, громыхая стульями, протиснулся к подоконнику и буквально перешагнул через него.

Когда смолкли радостные выкрики, я спросил Васю:

— Научился все-таки?

— Стыдно, понимаешь, с таким именем-фамилией — и не играть. Теперь хочу до мастера дойти. Или, в крайнем случае, чтобы разряд.

— А ты, Саша, так и не осилил больше одной строчки?

— Нет, почему же. Знаю еще одну.

И он запел, краснея: «И видеть сны, и зеленеть среди весны...»

— Теперь уже можно, — сказал Саша и рассмеялся. Он имел в виду переломный год войны, когда наши войска погнали оккупантов прочь с советской земли. Он не забыл справедливого удара Сереги Иванова.