Евгений Чебалин - Час двуликого

— Абу Ушахов. Ты, что ли?

— Конечно, я, — сказал Абу.

— Ай, молодец! Значит, жив да еще и здоров?

— Мал-мал кашляю еще. Ничо. Эт дел терпет можно.

— Это, я тебе скажу, оч-чень приятное событие, что ты пришел, ты даже не представляешь, как ты кстати. Чай пить будем?

— Почему не будем, давай!

— Кривонос! — зычно гаркнул Быков. — Петр Гаврилыч!

Абу вздрогнул, удивился:

— Такой маленький ты иест, Быков, а кирчишь, как буйвол. Я чуть не испугался.

Быков довольно хмыкнул, пояснил:

— Тренировка, брат. Я ведь статистом в опере был, молодой, нахальный — чего с меня взять? С самим Федор Иванычем Шаляпиным раз довелось петь.

— Сапсем не понимаю, — сокрушенно вздохнул Абу, — кто иест Шаляпи?

Вошел Кривонос:

— Звали, товарищ Быков?

— Побалуй нас чайком, Петр Гаврилыч, будь ласков, — попросил Быков.

— Сейчас согрею, — сказал Кривонос и вышел.

— Это я тебе поясню, — довольно прижмурился Быков, — все растолкую, кто есть Шаляпин.

Вышел из-за стола, расставил ноги, стал рассказывать:

— Шаляпин — это громадной красоты и силы русский мужик. И лучше его на земле еще никто не пел. Ростом он будет... — Быков задумался, потом махнул рукой, сообщил: — Еще одного Быкова на меня поставить, и выйдет Шаляпин.

Абу прикинул, удивился несказанно:

— Ахмедхан тогда сапсем пацан, что ли?

— Это кто, мюрид Митцинского?

— Мюрид.

— Щенок твой Ахмедхан рядом с Шаляпиным, — жестко сказал Быков. — Ну так вот. Выходит Федор Иванович Шаляпин на сцену в роли Мефистофеля и начинает...

— Быков, давай не торопи, — взмолился Абу, — ей-бох, не знай, кто иест Мипистопи.

— А это, брат, царь всех дьяволов, ну вроде бы предводитель над ними.

— Самый главни шайтан, что ли?

— Во-во. Он самый. Стоит Шаляпин на сцене, черный плащ с красной накидкой на нем, рожки на голове и глаза! Угли, я тебе скажу, а не глаза! Насквозь жгут! Жуть берет!

— Валла-билла, шайтан! — подтвердил, беспокойно заворочавшись, Абу.

— И вот раскрывает он рот...

Быков еще шире расставил ноги и оглушительно заорал:

— На земле-е-е-е весь род людско-о-ой!

Абу пригнулся, зажмурился, стал прочищать мизинцем ухо.

— ...чтит один кумир свяще-еге-еге-егенный! — ревел бледный Быков, прикрыв глаза. Абу ошарашенно моргал, смотрел со страхом.

— Он царит во всей вселе-еге-ге-еге-нной... — пошел вразнос Быков, поднялся на носки, закачался сомнамбулически.

— То-от кумир телец златой! — дьявольски ядовито закончил он. Крякнул. Глянул искоса на остолбеневшего Ушахова, подытожил:

— Ну а голос у Федора Ивановича, я бы сказал, раз в десять поболее моего.

Абу разогнулся. Всмотрелся в Быкова. Тот стоял, довольно жмурился, покачивался с носка на пятку — маленький, непонятный, страшноватый мужичок с диким голосом. Если у русских такие карлики, то какие у них великаны?

— Осто-о-о... — сипло и уважительно протянул Абу. Прокашлялся, сказал потрясение: — Ей-бох, ты сапсем как шайтан киричал, Быков.

— Ты бы меня раньше послушал, — прошелся перед столом Быков. Глянул остренько на Ушахова, с маху перескочил к делу: — Сын твой вчера здесь был. Вести хорошие от Шамиля принес. Ух, вести, я тебе скажу. Кроме тебя и сына, кто про Шамиля знает?

— Никто.

— Это хорошо-о. Береженого бог бережет. Мамашу твою и Саида мы аккуратно в другой дом переселили. На их прежнем месте теперь наш человек живет, всем, кто спросит про Шамиля, он отвечает, что уехал тот к корейцам за женьшенем.

Абу вздохнул:

— Один чалавек сказал: такой лекарство сильно памагаит. Кто слепой — того смотреть будит, кто ног нет — того лезгинка может танцевать. Скажи, Быков, твой шеньшень памагаит, если чалавек сыдыт, кушат не хочит, гаварит не может?

— Что, не лучше Мадине?

— Пулоха, сапсем пулоха, — сокрушенно сказал Абу, — сыдыт дженщина сапсем как мертвый.

— Будет тебе женьшень, Абу, — серьезно сказал Быков, болезненно поморщился, — сколько горя навалила на вас бандитская сволота... А насчет женьшеня я другу своему на Дальний Восток напишу, такой это человек: если нужно — сделает. Вот только не знаю, поможет ли оно супруге твоей. Давай-ка, брат, мы ее к врачам, а?

— Хороший ты чалавек, — тихо сказал Ушахов, — сапсем как наш присидатель Гелани. Ей-бох, тибе если чеченский мать родила, тибе на место присидатель ревкома Вадуев садица нада.

— Да я уж как-нибудь на своем. Чем еще могу помочь? В чем нужда имеется?

— Иест один силно балшой нужда, — твердо сказал Абу, — патаму к тибе пиршол. Эт дэл сделаишь — мине ничо болша не нада.

— Давай твою нужду.

— Твой мужской слово даешь?

— Даю.

— Форзон дай.

— Что-что?

— Машина железни иест такой. Громко рычит, силно воняит, по земле мунога пулуг тащит.

— Трактор, значит, тебе?

— Валла-билла, трактор. Форзон яво фамилие.

Быков искоса посмотрел на Абу. Наклонился, тихо спросил:

— А как насчет аэроплана?

— Чего?

— Аэроплан в придачу не возьмешь? Громко ревет. По воздуху летает. В хозяйстве пригодится. Может, возьмешь?

— Твоя плохой шутка, — угрюмо сказал Абу.

— Ну извини. Давай шути ты. Развеселый разговор у нас получается.

— Абу Ушахов тибе Хамзата вместе с яво луди давал. Шамиль на двор у Митцинский мюридом сел, тожа на тибя работаит. Руслан Ушахов Хистир-Юрт комсомол собирает. Тибе адин турактор для Абу жалко. Не мужчина ты. Ростов пойду. Турактор там искать будем.

— Ты соображаешь, что просишь? — жестко спросил Быков, катая желваки по скулам. — Трактор! «Фордзон»! Их сам Калинин поштучно по России распределяет! Мы за них валютой Америке платим, а золото это кровью нашей народной омыто. Трактор ему, видите, захотелось!

— Ты слово мине давал, — тоскливо напомнил Абу. Поднялся, горбясь, пошел к двери.

— Ах ты боже ж мой! — страдальчески вскинулся Быков. — Да зачем тебе «фордзон»? Что за блажь втемяшилась?

— Хилеб будим сажать! Кукуруза — тоже. Яво все может! — угрюмо выцедил Абу.

Расправил Быков гимнастерку на поясе. Далеко зашел разговор.

— Брат у тебя — золото. А вот ты... ну получишь ты трактор, засеешь поле. Наймешь батраков, хлеб соберешь. А потом спекулировать станешь. За горло рабочего ценою ухватишь. Разжиреешь, остервенишься в кулаках. А мы тебя за это к стенке — так, что ли? Зачем же с крестьянским родом Ушаховых врагами быть? Об этом думал?

— Киричать тибе — хорошо получаитца. А башка дырявый. Сапсем пулоха варит твой башка, — с сожалением сказал Ушахов.

— Это за что же ты меня так приласкал? — изумился Быков.

— Форзон зачем мине?! — гневно крикнул Абу. — Форзон весь аул будит пахат земля! Форзон мост, дорога делаит! Форзон весь Хистир-Юрт в новый джизня таскат будит!

Задыхаясь, стал глухо кашлять в отворот бешмета, нездоровым, кирпичным румянцем окрасилось его лицо. Передохнул, стал говорить, с трудом подбирая слова, выкладывал Быкову все, что в муках вызревало долгими ночами в его голове. И с каждым его словом, теплея лицом, все больше поражался Быков стройности выстраданного чеченцем суждения, дивился про себя: сколько же должен перелопатить крестьянского кондового опыта этот человек, прежде чем открылась ему во всем своем величии не вычитанная и не подслушанная нигде идея крестьянской коммуны.