Евгений Чебалин - Час двуликого

— Чего.

— Как решишь ты.

— Если я не пойду...

— Хамзат и Асхаб останутся одни.

— Останутся два бешеных волка и станут кусать всех подряд, — тяжело усмехнулся Абу.

— С двумя как-нибудь справимся, — надтреснутым голосом сказал Гелани. Прозвенела в нем ярая ненависть, и стало ясно всем, что тесно на земле этим троим.

«Не могу я тебе сказать всего, — мучился между тем Абу, — не имею права сказать про то, ради чего иду в налет. Выживут в ауле два бешеных волка — если я завтра не пойду в налет. А их надо ловить в капкан в налете».

— Дай мне подумать, Гелани, — попросил он. Крикнул в кухню совсем уже сердито: — Мадина, давай то, что есть! Неси на стол зелень, хлеб неси! — Боялся, что уйдут гости, не отведав его пищи. У него хватало неприятностей, чтобы добавлять к ним отказ Гелани от еды.

На столе появились редиска с чуреком, зелень, холодная кукурузная мамалыга. Рядом исходили паром, остывали куриные тушки.

Гелани отвел взгляд от еды. На худой шее судорожно дернулся кадык.

— Думаешь? — спросил у Абу.

— Думаю.

— Это у тебя хорошо получается, — насмешливо похвалил Гелани, — красиво думаешь. Может, и мою голову заодно разгрузишь? Подумай, как соль, керосин, спички, обувь для села у ревкома выпросить, как мост через ущелье протянуть, откуда трактор взять, чтобы склон горы Митцинского вспахать, быки ведь не потянут в гору, как его верного пса Ахмедхана утихомирить — есть хабар, что это он в Султана стрелял. И еще придумай, где мне ночь скоротать, чтобы утром живым подняться.

Могу еще заботами наделить: для чего нужна Митцинскому эта орава мюридов? Каждый день стадо в полсотни голов обрабатывает, тоба на верность у каждого берет, этих клятв у нас в ауле развелось теперь, что конского навоза в нечищеной конюшне. Каждый хоть одной клятвой да опорожнится, одни — перед Митцинским, другие — перед Хамзатом и Асхабом.

Сидел Абу, наливался жгучим стыдом. Кусали слова председателя в самое сердце, а отвечать было нечего — изнывала председательская голова заботами аула, о людях гудели думы его натруженным медоносным роем. И тут, как ни вертись, а собственные думы — о налете — копошились в голове Абу бесплотными трутнями.

— Не сердись, Гелани, — сказал наконец Абу, — я пойду в налет. Так надо.

— Кому? — спросил Гелани.

— Нам всем.

— Я, наверно, поглупел, — вертел головой председатель, морщился, — никак не пойму, зачем аулу ваша пальба, слезы и проклятия людей на головы чеченцев, хоть режь меня тупым кинжалом — не пойму я этого. Но раз ты говоришь надо — иди. Сам посуди, если не поверим — остается назвать тебя трусом и вруном. Не можем мы тебя так называть, Абу. Спасибо за ужин. Горькая будет курица. Наверно, желчь разлилась. Не пойму, где — в ней или во мне.

Поднялся, вышел.

— Не обижайся на него, — хрипло каркнул Султан.

И хотя ревел и пенился ток крови в ушах Абу, хватало еще сил удивиться: «Что у Султана с голосом? Как ворон каркает».

Вышли гости. На низком столике лежали куриные тушки. Желчь разлилась в воздухе, правильно подметил председатель.

Софье отчаянно хотелось быть рядом с Аврамовым. Видела, как неловко ему под обстрелом всевидящих глаз бойцов, мучилась от этого, но ничего не могла с собой поделать. Его сухощавая, стремительная фигура, ладно обтянутая гимнастеркой, прищуренные, цепкие глаза, разлет густых бровей на чистом лбу, его манера бледнеть и слегка заикаться в моменты духовного напряжения, деликатность и тяга к чистоте, доводящая бойцов до изумления, наконец, неистребимая улыбка на лице — все это, казалось, было выбито из цельного куска, промытого дождями, прокаленного солнцем камня, в котором трепетала чуткая душа.

Аврамов и ночью, на операциях, излучал тепло. Около него было уютно в самых диких, промозглых закоулках ущелья, в глухом лесу. Рутовой ежеминутно хотелось прислониться к нему, свернуться в клубочек и в подходящих ситуациях замурлыкать.

В последнее время в окрестностях Грозного, да и в самом районе значительно поутихло: сотни Митцинского исправно несли службу вдоль полотна и в окрестностях города. Ездить на операции теперь приходилось далеко. Пожарами, кровью орошались сумрачные ущелья в верховьях Ассы, Фартанги, в районе Ведено. Жгли сельсоветы, стреляли в активистов, угоняли у них скот.

Свирепствовала, исходила лютой злобой чья-то неведомая сила, оттесненная от железной дороги и Грозного сотнями Митцинского.

Рутова стала привыкать к долгим конным броскам в отдаленные села, запаху пороха и револьверному лаю.

Рядом все время маячил Аврамов — оберегал, учил выбирать укрытие, давить в себе страх перед встречными пулями. Софья подсохла, появился в глазах холодный прищур. Обрела былую форму в стрельбе, и не было теперь в оперотряде чекиста полезнее Рутовой, ибо умела она, как никто, «вязать» пулей самого резвого — била в кисть, держащую оружие, дырявила мякоть ноги убегавшему. Выстрелив, чуяла — обдает морозом спину, сжимается сердце, никак не могла привыкнуть к живым мишеням, будто не в чье-то, а в ее тело втыкался раскаленный свинцовый окатыш, раздирал живую плоть

Аврамов, поражаясь, качал головой, обдавал влажным, ласковым блеском глаз.

На операцию выехали, когда стемнело. По дороге, ведущей из города, растянулась кавалькада в шестнадцать человек в домотканых, потертых зипунах и бешметах. На головах топорщилась несусветная, замызганная до оторопи рвань: папахи, кепки блином, войлочные свалявшиеся шляпы.

Днем, по приказу Аврамова, прихватили по два-три часа сна, кто сколько осилил, и теперь, расталкивая грудью коней синие сумерки, бодро покачивались в седлах.

Плыл сбоку дороги зачерненный, литой перелесок, сумрачно угрюмились курганы. Глухо шлепали копыта коней по свежеприбитому дождем проселку. Перешучивались, пересмеивались. Сосуще подмывал холодок грядущей опасности.

Ехали всю ночь, временами пуская коней в намет по белесой, змеившейся под луной дороге. За копытами призрачно вспухали желтоватые облачка пыли.

К утру в сером полусвете поплыли слева дома Гудермеса. Еще через час прибыли на игрушечного вида полустанок; две мазанки, катух, три стога сена и дощатая, почерневшая от дождей платформа.

Шестнадцать человек сняли с седел мешки, хурджины, табором расселись на досках ждать поезда. Один из шестнадцати повел табунок коней в недалекий,звенящий птичьими пересвистами лесок.

Аврамов оглядел табор, придирчиво цепляясь взглядом к мало-мальски приметному, бьющему в глаза. Придраться, кажется, было не к чему: к поезду выползла из ближайших сел толпа мешочников. Удовлетворенно вздохнул, сказал вполголоса, но так, чтобы все слышали: