Евгений Чебалин - Час двуликого

— Смычка, говоришь? — не дослушал Митцинский. — Слушай, Евграф Степанович, а вы, чекисты, тут при чем? Политический запашок от вашей смычки, не находишь? Мирный праздник, на дружбе основан, а вы при нем, извини, вроде пугал огородных...

— Ты это Вадуеву выскажи, — охотно поддержал Быков. Расстроился: — Говорил же я ему, упрашивал: не трогай ты нас, дел невпроворот. Так нет, у него идея-фикс: матч века! Чекисты-футболисты против сборной села. Прознал, что Аврамов у меня в футбол в отряде насаждает, и пронзило тут его — ударный момент всей смычки может получиться. Мяч новый достал. Ты хоть знаешь, что такое на данном этапе новый мяч достать?

— Догадываюсь, — одними губами усмехнулся Митцинский, не спуская с Быкова цепкого взгляда. — Слушай, Быков, что мы с тобой у ворот разговоры завели?

— Так ты в дом пригласи, — прищурился Быков, — или несподручно в дом, поскольку там тайны мадридского двора?

— Я тебя уже трижды приглашал. А насчет тайн... какой же двор без тайн. Откуда начнешь разгадывать?

— От печки, Осман Алиевич, от печки, — серьезно сказал Быков, — поскольку вижу печку. У-у, какая красавица! Ну-ка, веди к ней. Я ведь, Осман Алиевич, чекистом-то не с пеленок, как многие думают, я и в опере пел, и печи клал, мастерком хлебушек зарабатывал — папаша по наследству ремеслом наградил. Ну-ка, идем полюбуемся.

Подхватил Митцинского под руку, повел к навесу. Под ним кряжисто осела беленая летняя печь, на чугунной плите разместился всадник с конем. Рядом с печью чернела выемка для костра, выложенная диким камнем, над ней — закопченный котел, подвешенный на цепи. Ходил вокруг Быков, ощупывал все, охал. Вымазал в саже нос. Донельзя довольный осмотром, сияя щелочками глаз, повернулся к Митцинскому:

— Чудо-печь. Большой мастер делал. Знаешь, Осман Алиевич, поразмыслить ежели, человек у такого сооружения человеком делался. Кормился здесь, обогревался, головешками в зверя бросал — тоже отсюда. Иной раз облаплю какую-нибудь печуру добротную — и сердце защемит: годков бы тридцать сбросить Да снова за мастерок взяться, кирпич рядком умостить. Так-то. Ну а то что такое?

— Часовня. Отец захоронен.

Пошли к часовне. Быков снял фуражку, постоял молча. Позади зашуршала калитка. Быков обернулся. Во двор втягивалась цепочка людей, шли гуськом, становились полукругом у ворот, оцепляли часовню. Митцинский посмотрел на Быкова, в глазах таяла растерянность. Густела там жестокость, серым свинцовым срезом наливался взгляд.

— Кто такие? Зачем? — вполголоса спросил Быков.

— Паломники. Поклониться праху отца. Мы мешаем.

— Понятно, — сказал Быков. — Отошли, коль мешаем. Хоромы у тебя, палаты княжеские. А то что за халупки?

— Времянки для паломников. Помолятся, переночуют и дальше побредут.

— А за времянками?

— Конюшня. Скотный двор.

— Замучил я тебя вопросами, а? Отец меня в детстве, бывало, и ремнем драл за то, что нос совал не туда, куда следует.

— Выходит, недодрал, — усмехнулся Митцинский.

— Батраки-то имеются, а? Не сам же навоз из конюшни выгребаешь? Ты давай не стесняйся, чего там — свои люди.

— Быков, ты обидчивый?

— Будто бы не очень.

— Ну тогда слушай. Человек ты миниатюрный, а напоминаешь мне слона в посудной лавке. Ты куда явился? В другую страну, к другому народу, где свои обычаи и законы веками складывались. А ты их на наше время примеряешь, напялить норовишь. Выгреб мужик мне навоз из конюшни — и он уже для тебя батрак. А он не батрак, Быков, он па-лом-ник. Отец мой был шейх. Помочь в хозяйстве наследнику шейха — святое дело для паломника. И попробуй я воспротивиться — мне здесь не жить. А есть еще мюриды. Были у отца, идут и ко мне, дают клятву на верность, несут подношения, работают в огороде. Так что мой совет: не будь слоном в посудной лавке.

Быков задумчиво оглядел себя, слоноподобного, спросил:

— Неужто похож? Ай-яй-яй, — прижмурился, усмехнулся, — ладно, стараться буду. Дальше-то пройдемся? Времянки покажешь? Или выпроводить вознамерился?

— Опять ты за свое, Быков, — кисло сказал Митцинский, — кто гостя голодным выпроваживает? Только давай все быстренько, смычка идет, а начальство экскурсию затеяло.

Они зашли во времянку, где жили штабисты, и голова Быкова начала чудовищно разбухать от усилий запомнить и сопоставить увиденное. Сочетание едва приметных деталей, предметов и запахов лавиной обрушилось на него, и все до последней крупинки вобрала в себя ненасытная память. На какой-то миг, напрягаясь в этой чудовищной работе, он потерял над собой контроль. Это произошло во второй времянке, где жил Федякин. Быков, быстро и неприметно глянув за шкаф, увидел там висевший китель. Митцинский не успел заметить этот взгляд, но предельно обострившимся чутьем понял: что-то случилось. Он уловил перемену в Быкове безошибочно, но пока не мог понять, откуда надвинулась беда, он просто знал — что-то стряслось.

Они встретились взглядами, и Быков понял — его отсюда не выпустят. Он посмотрел в окно. У часовни молилась кучка паломников. Они стояли коленями на ковриках, держали ладони перед грудью. Остальные — несколько десятков — подпирали плечами забор. И если раньше, когда Быков осматривал часовню, им удавалось сохранять видимость непричастных,то сейчас отсюда, из окна, они гляделись уже стаей — безжалостной, слитной, готовой по приказу кинуться, рвать в клочки, и никому уже не поспеть на помощь за это время.

Не оставалось у Быкова времени, видел, что вот-вот прорвется у Митцинского слово либо жест, после которых все пойдет прахом: и цель, и смысл всей поездки сюда, и жизнь самого Быкова. Он твердо знал: за все приходится платить. То, что узнал сейчас, требовало весомой оплаты. И, торопясь предотвратить непоправимое, что зрело в глазах Митцинского, ударил Быков ладонью по столу, сказал властно, грубо:

— Ладно, хватит в кошки-мышки играть. Ты хоть знаешь, зачем я сюда явился?

— Сейчас скажешь, — медленно сказал заметно побледневший Митцинский.

— Кончилась экскурсия. Теперь слушай, Я уполномочен Ростовским оргбюро ВКП(б) и ревкомом сделать тебе предложение.

— Какое? — разлепил губы Митцинский.

— Что, здесь предлагать? — удивился Быков, сморщил нос: — Ну и амбре тут от паломников твоих. Ты, мой милый, так дешево от меня не отделаешься, не надейся. За такие вести, что я привез, черного барана режут, в красный угол сажают. Ну, долго ты меня голодом будешь морить?

— Говори здесь, — жестко сказал Митцинский, — а я потом решу, стоит ли тебя кормить.

Петя Каюмов вел караван смычки уверенной рукой. Она была в разгаре. И самым удачным стало ее начало, сделанное Каюмовым. После того как отгремел оркестр, когда расселось и установилось на площади полукольцом все население аула, когда повисла тишина, обрел Каюмов вдохновение. С этой минуты все слова и жесты его стали как бы стрелами, летящими без промаха в сердца горцев.