Игорь Козлов - Искатель. 1982. Выпуск №6

— Крестная?..

— Здравствуй, крестничек. — Нина Степановна встала из-за стола, подошла к Приходько, внимательно вгляделась в его лицо и только после этого кивком головы отпустила конвой. — Здравствуй, Валентин, здравствуй… Ну что же, присаживайся.

На какое-то мгновение Приходько скривился в усмешке, сказал негромко:

— Спасибо.

— За что? — удивилась Нина Степановна.

— Что не побрезговали поздороваться и не бросили этакое веское — «садись». Знаете, некоторый молодняк из следователей любит пощеголять такими «шуточками», — как-то очень устало объяснил Приходько.

— М-да. — Гридунова села напротив, внимательно посмотрела на него, взяла со стола пачку «Явы», ловко, одной рукой прикурила, протянула сигарету Монголу. — Кури.

Приходько засуетился, торопливо обтер ладонь о брюки и, словно боясь, что Гридунова раздумает, жадно выхватил сигарету из пачки.

— Смотри-ка, — удивилась Нина Степановна, все это время внимательно наблюдавшая за арестованным. — Рука-то у тебя как железная.

— Еще бы, — усмехнулся Монгол. — На бетономешалке отбарабанишь день, так не то что ладони, зубы стальными станут. — Немного освоившись, он искоса посмотрел на Гридунову, добавил: — Я-то перед побегом стуфтил малость, вот меня и перевели в деревообделочный цех.

Он в несколько затяжек докурил сигарету, внимательно посмотрел на Гридунову.

— Чего тянете, Нина Степановна? Ведь вы свое дело сделали — взяли, можно сказать, тепленьким. Теперь вроде не вы, а следователь со мной возиться должен.

— Это точно. — Нина Степановна, ожидавшая этого вопроса, подошла к окну, посмотрела на резвившихся в тени разлапистого дерева воробьев, резко повернулась к Монголу, кивнула ему на стул. — Садись, Валентин, садись. А то, не дай бог, упадешь.

Она заколебалась на какую-то долю секунды, поймав себя на мысли, не будет ли лучше, если она соврет сейчас и скажет, что Акулу уже взяли. Это было заманчиво и даже в чем-то оправданно, но она тут же отогнала от себя эту мысль и, присев на стул против Монгола, сказала, четко отделяя слова:

— Сегодня или не позже чем завтра мы возьмем Акулу, Валентин.

Пожалуй, это был все тот же Монгол, помотавший немало нервов милиции и дружинникам. Гридунова, внимательно наблюдавшая за его реакцией, заметила только, как чуть-чуть сузились раскосые глаза, но ни один мускул не дрогнул на похудевшем, заострившемся лице.

— На фуфло ловите, крестная? Обижаете. Адресок-то не тот. Не знаю я никаких Акул, а значит, и навести на нее никак не могу. — Он поудобнее уселся на стуле, улыбнулся нахально. — Закурить не дадите еще? По старой памяти.

— Да-да, конечно, кури. — Рассчитывавшая на такую реакцию, Нина Степановна достала из сумочки непочатую пачку «Явы», протянула ее Приходько, а в голове, словно заноза, билась непрошеная мысль: «Неужели Лисицкая не Акула? Господи, с ума можно сойти. Да нет же, нет. Здесь не должно быть ошибки».

Заставив себя успокоиться, Нина Степановна сказала тихо:

— А от тебя никаких наводок и не требуется, Валентин.

Она замолчала, собираясь с мыслью, изучающе посмотрела на Монгола: сейчас, именно сейчас должен быть получен ответ на главный вопрос. Почувствовала, как учащенно бьется сердце. Притих и Монгол, почуявший недоброе. Изо всех сил засмолил сигаретой, пытаясь скрыть волнение.

— Акула — это Лисицкая Ирина Михайловна. Директор ресторана на теплоходе «Крым»! Достаточно? Или, может, еще шестерок назвать?

Приходько пальцами затушил горящую сигарету, воровато сунул окурок в карман.

— Кто? — на выдохе спросил он.

— Лариса Миляева — парикмахерша, Парфенов, Рыбник Эдуард Самуилович. Кстати говоря, взваливший на себя твою роль, — больно и расчетливо ударила Нина Степановна. Она перечисляла выявленных «шестерок» Акулы, которые, подобно рыбам-прилипалам, крутились вокруг нее, а в голове все увереннее и увереннее билась жаркая, радостная мысль: «Она! Значит, она».

— Что я должен сделать? — неожиданно, почти грубо оборвал Гридунову Монгол.

— Что?.. — Нина Степановна на минуту задумалась, сказала негромко: — Пиши чистосердечное признание.

— Но… я же тогда… — Монгол замялся, — все рассказал…

— Неправда. — Голос Гридуновой стал жестким, и она, как на безнадежного больного, посмотрела на Приходько. — Валя, Валя! Тебе уже тридцать, а жизнь так ничему тебя и не научила. Ну скажи, какой тебе прок выгораживать Лисицкую? Сейчас дело практически заканчивается, и на свет божий вынырнет все, а там… Могу уверить, что она-то тебя не пощадит.

Сгорбившись на стуле, Монгол долго молчал, безучастно уставясь в пол, и только вздрагивающие пальцы рук выдавали его состояние. Наконец он поднял голову, спросил глухо:

— Вы обещаете, что это поможет мне?

Нина Степановна с жалостью посмотрела на парня. Султаны и Утюги, Монголы, Князья и Серые, короли Дерибасовской и Пересыпи — они теряли свою индивидуальность, лоск и независимость, как только попадали в кабинет следователя. И почти у всех был один и тот же вопрос: вы обещаете, что это поможет мне?

— Я могу обещать тебе одно: суд учтет твое чистосердечное признание.

Когда Вилен Александрович очнулся от удара, то в первую минуту даже не понял, что с ним произошло. И только подступающая к горлу тошнота да дикая боль заставили его с трудом повернуть голову. От этого движения вдруг стало совсем плохо, и он закрыл глаза. Когда он открыл их опять, то увидел над собой склонившегося Воробьева.

— Говорить можете?

— Да, — с трудом выдавил из себя Федотов.

— Кто вас ударил?

— Не знаю.

— А как вы оказались у трапа?

— Когда зуммер… сработал, я вспомнил, что вы… сошли на берег… я испугался, что преступник скроется… — Он тяжело сглотнул, словно какой-то комок мешал ему говорить, добавил с трудом: — Побежал к рубке. У трапа остановился, потому что… потому что там наверху… кто-то был. Повернулся спиной… и в это время, в это время…

Он замолчал надолго, наконец спросил:

— Вы… вы задержали его?

— Нет, — тихо ответил Воробьев.

Вскоре пришел Колюжный и принес проявленную пленку, на которой без труда можно было узнать оркестранта Василия Жмыха. Вот он отдал болты, нагнулся над лючком, просунул туда руку, вытащил сверток. Вроде как недоуменно посмотрел на него…

Осунувшийся и словно постаревший за прошедшие полчаса, Жмых сидел у себя в каюте и словно отходил от тяжелого, запойного похмелья, с трудом пытаясь сообразить, что же с ним произошло на самом деле и как он мог купиться на просьбу Ирины помочь ей достать из тайничка якобы припрятанный туда мохер.

«Мохер…» — Жмых криво усмехнулся, вспомнив, как вместо легкого свертка он ощутил тяжесть металла, а когда достал его, то по маленькому габариту и слишком большому весу догадался, что это золото. В первую секунду хотел бросить сверток обратно, но появившаяся за его спиной Ирина что-то сказала ему — он даже не помнит, что именно, — и Жмых, как побитая собака, боявшаяся ослушаться своего хозяина, передал ей сверток и выбежал вслед за ней на палубу. По пути успел глянуть в открытую дверь, которая вела в переходный коридор, и с ужасом отпрянул назад — в луже крови неподвижно лежал первый помощник капитана. «Так вот, значит, что упало перед тем, как появилась Ирина, оставшаяся подстраховать его у двери, — промелькнуло в голове. — Значит, она пряталась в нише под трапом, и когда там появился Федотов?..» Жмых нагнал Ирину уже на палубе, ничего не соображая, только согласно кивал головой в ответ на какие-то слова, что говорила на ходу Лисицкая. Кажется, она предлагала ему проводить ее вечером на берег. Все это саксофонист слушал словно в полусне, а в сознании обнаженным нервом билась страшная догадка: неужели за ними следили? И он, он… дурак, как глупый мальчишка, делавший все, чтобы понравиться красивой бабе, сам сунул башку в петлю? От этой мысли стало страшно, хотелось волком выть и биться головой о переборку. Надо было что-то предпринимать для своего спасения. Но что? Что?!