Альберт Цессарский - Чекист

Пачка листовок лежала на чердаке за кадкой. Еще днем он мельком виделся с Петром и шепнул, что задание выполнит непременно. Поговорить обстоятельнее не удалось уроки были отменены, весь день готовились к встрече царя: строились, до хрипоты кричали «ура», без конца репетировали гимн и слушали длиннейшее наставление директора, что нужно надеть праздничную форму, вымыть шею, остричь ногти... Митя неотступно думал об одном: о пачке листовок и о страшном событии, которое произойдет завтра.

В общей суматохе он незаметно пробрался на чердак. Попытался вообразить себя на месте жандарма. Ну, конечно, кадка так и лезет в глаза! Он переложил листовки за стропила. Но тут же это место показалось ему наиболее подозрительным. Уж стропила-то жандарм непременно обшарит! Митя перепрятал листовки под балку перекрытия.

В коридоре его встретил настороженный взгляд брата.

— Ты зачем на чердак лазил?

— Так, на всякий случай, — отворачиваясь, бросил Митя. В первый раз он что-то утаил от Леши.

Вечером в домике Медведевых внешне все выглядело как обычно. Семья собралась в большой комнате, служившей столовой. Отец сидел за столом в своем пиджаке из чертовой кожи, выпрямившись, положив перед собой большие заскорузлые руки с искореженными ногтями. Он внимательно слушал Лешу, читавшего урок из хрестоматии. Обе старшие сестры на другом конце стола разложили шитье, орудовали иглами, поминутно перешептывались. Мать, сидя на табуретке у печи, вязала. Митя устроился в углу, пришивал пуговицы к своей куртке.

В семье было одиннадцать детей, и мать каждого научила заботиться о себе. Никому не разрешалось сидеть без дела. Чуть заметит мать бездельника, тотчас слышится ворчливый окрик:

— Ну-ка, барин, возьми лучше да заштопай на локте-то!

И только самой маленькой — курносой Кате — еще дозволялось носиться по комнатам за котенком или, прижавшись к материнским коленям, с раскрытым ртом слушать разговоры взрослых.

Когда минувшей ночью Митя узнал о готовящемся покушении на царя, его охватил восторг. В состоянии какого-то радостного опьянения провел он весь день. У него было такое чувство, будто все вокруг доживает последние часы. Завтра прозвучит выстрел — и все изменится. Смотрел на мрачного директора гимназии, и ему было смешно от его начальнического тона. Ведь завтра... Проходил мимо городовой, а Мите казалось, что это уже тень прошлого. Ведь завтра... Это волшебное «завтра» он повторял, он пел про себя на все лады.

Но вот сейчас его обступают раздумья. В первый раз ему приходит в голову простой вопрос: что же все-таки произойдет завтра, после этого страшного выстрела? И вдруг из глубины сознания поднимается детское воспоминание.

Смутно рисуется ему тот далекий ясный осенний день. Соседский сад, густо усыпанный ярко-желтыми листьями. Над забором появляется черный картуз, затем длинное бледное лицо. Человек, задыхаясь, кричит сыну соседки, которому Митя помогал сгребать листья в саду:

— В Брянск! Сейчас же! Нужно показать им!..

Сын соседки швыряет грабли и выбегает на улицу.

Далее Мите вспоминается очень долгая, утомительная дорога в гору. Впереди широко шагает бледный человек. За ним соседский сын с двумя товарищами в черных шинелях ремесленного училища. Сзади еле поспевает Митя. Откуда-то взялся и Сашка, держится за руку, тот самый Сашка, который вчера стоял на посту возле клуба. Сашка ежеминутно тянет носом и хнычет. А Митя, запыхавшись, объясняет ему, что они сейчас там в городе «покажут». Кому? Саша не спрашивает, это и так ясно — врагам. А кто такие враги — уж совсем просто. Сын соседки, его товарищи, Митя с братом, Саша входят в понятие «мы», «наши». А чистенькие мальчики и девочки, по будням жующие пряники, люди в шубах, в экипажах, сверкающие пуговицами и погонами мундиров, — все это «они», враги.

Мальчики проходят через весь город и спускаются на длинную и очень широкую улицу, застроенную высокими каменными домами. Теперь Митя знает, что это Московская улица и не так уж она широка. Но он вспоминает ее такой, какой увидел тогда.

Улица запружена народом. Особенно много людей перед огромным белым собором со сверкающими золотыми куполами и крестами. Много девушек с косами и бантами. Юноши в черных шинелях. Бородачи в сапогах и картузах.

Вслед за старшими малыши пробрались к самой паперти. И тут Митя увидел стоящего на табурете хорошо одетого чернобородого человека, который, потрясая рукой, кричал что-то про царя. Одни в толпе вытягивали шеи, внимательно слушали, другие лузгали семечки, громко переговаривались, сморкались и кашляли. С визгом носились босоногие городские мальчишки.

Кто-то поднял над головой кулак, погрозил чернобородому и крикнул:

— Бей его, братцы!

Сообразив, что этому-то по-господски одетому чернобородому и следует «показать», Митя подобрал под ногами камень и размахнулся.

— Что делаешь, дурень! — прикрикнул на него человек с бледным лицом, вырвал камень и дал шлепка. — А ну, марш домой! — И, сорвав с себя картуз, радостно замахал чернобородому.

«Ну и пускай сами показывают!» — сопя от обиды, думал Митя, выбираясь из толпы. Но тут он увидел возле аптеки Мацкевича группу людей. Это уж были явно свои — кто в поддевках, кто в лохмотьях и босиком, они прятали за спинами колья, камни и жались друг к другу. Митя снова подобрал камень и присоединился к ним.

Только сейчас он заметил, что потерял из виду бежицких. Стал звать Сашу. В этот момент чернобородый взял у кого-то пачку розовых листков и швырнул вверх. Разворачиваясь, подхваченные ветром, понеслись они, как розовые птицы в синем небе. Вся толпа пришла в движение. И вдруг над ней заполоскались красные флаги. Из этой толпы стала вытягиваться длинная колонна и двинулась налево от Мити, к Арсеналу. Впереди Митя увидел чернобородого, Сашу, всех бежицких. Окружавшие его оборванцы, выкрикивая ругательства, потрясали кольями и камнями вслед идущим. Наконец Митя понял, где свои. Он бросился за ними.

Колонна остановилась, повернула назад.

И тогда зазвонили колокола. Из сизого сумрака собора вышли священники в золотых ризах. На животах у них горели золотые кресты. Они несли на высоких шестах белые полотнища с золотыми буквами. Некоторые держали в руках тусклые иконы в темных тяжелых окладах. Наконец выплыл, покачиваясь над головами, огромный портрет человека с пухлыми щеками и круглой бородкой. Те, кто теснился у собора, стали снимать шапки и креститься.

Все вместе было так интересно и красиво, что Митя остановился посреди мостовой, между двумя процессиями, и, разинув рот, вертел головой во все стороны.

— Митя, сюда! Митя, сюда! — отчаянно вопил Саша, порываясь к нему. Но человек с бледным лицом крепко держал его за шиворот и вдруг, взмахнув рукой, звонким, ровным голосом запел. Он очень долго пел один. А все вокруг, и у собора, и дальше на улице, затихли, стояли и слушали. Но вот песню подхватили...