Альберт Цессарский - Чекист

— Уговори отца дать мне лошадь до железной дороги доехать. Так, чтоб ни одна живая душа не проведала! А сама постереги — не уедет ли этот гость от Порядина. Вернусь завтра, как стемнеет. У стожка меня встретишь.

— Тять побоится... — вздохнула она. Помолчала. Потянула его за рукав. — Пойдем. Сама тебе оседлаю.

Отряд подходил к станице в полной темноте. Медведев приказал остановиться и, ведя в поводу коня, сошел с дороги. Вернулся он через несколько минут.

— А конь где? — удивился Вольский.

— Все в порядке, Гуров здесь, — вместо ответа сказал Медведев.

Рассыпавшись цепью, отряд окружил хутор.

Гуров не успел даже выскочить из-за стола. Перед ним лежало письмо к казачеству, которое он сочинял вместе с Порядиным, — призыв подняться с оружием в руках против большевиков.

Везли его назад связанным в той же повозке, в которой он прошлой ночью приехал сюда.

Когда вышли на дорогу, Медведев услышал тихий оклик.

Настя еще была у стожка. Рядом конь, опустив шею, меланхолично жевал сено.

— Прощай, Настя, — шепотом сказал Медведев.

Она не ответила. Конь, мотая головой, вытаскивал пучок за пучком, и стожок с тихим шорохом рассыпался.

Лицо ее было закутано платком, одни глаза горели в темноте.

— Что закуталась? — спросил Медведев.

Она с досадой двинула плечом.

— Тять побил...

Он хотел расспросить, утешить, но понял, что не надо.

— Я должен ехать, Настя.

Она молча кивнула.

— Ну, не поминай лихом. — Он протянул ей руку.

Настя не приняла. Со страстной, гордой силой задыхаясь сказала:

— Иди! Кто ты мне?..

На мгновенье показалось, все замерло, все застыло в ночи: и конь у стога, и люди на дороге, и черное небо над головой. И ветер, дувший с Кубани, вдруг разом спал — точно кто-то задержал последний вздох.

— Медведев! Скоро, что ли? — раздался с дороги нетерпеливый окрик Вольского.

Медведев поклонился ей, повернулся и пошел.

— Простился? Ну и силен ты! — с завистливым восхищением сказал Вольский, подвигаясь в повозке, чтобы дать ему место.

Медведев, не желая отвечать, опрокинулся навзничь в сено.

С того дня, как Гурова высадили с моторки на Тендровской косе под Херсоном, он успел создать из бывших белогвардейцев обширную организацию на Херсонщине и на Кубани. После ареста Гурова организация была полностью разгромлена.

Осенью двадцать девятого года в Харькове Медведеву вручили награду — именное боевое оружие.

— А ведь могло бы все кончиться совсем иначе, если б не я, — скромно заметил присутствовавший при этом инспектор. И в ответ на чей-то недоумевающий взгляд пояснил: — Это я тогда уговорил его поехать на Кубань... под мою личную ответственность!

Медведев поблагодарил за награду. Друзья горячо пожимали ему руку.

Когда очередь дошла до инспектора, он усмехаясь произнес:

— Во всяком случае, впредь тебе наука — не доверяй!

Медведев встрепенулся, пристально поглядел на него.

— Страшная у вас точка зрения, товарищ .инспектор.

— Вижу, не зря Гуров тебя два раза провел, не зря! Боком твоя философия выходит, — процедил инспектор, и бледное лицо его стало серым.

— Да, Гуров оказался хитрее, чем я предполагал. Но если мне за все годы чекистской работы и удалось кое-что сделать, так только потому, что я доверял людям! — ответил Медведев.

Когда он вышел, инспектор скорбно покачал головой:

— Неисправим!

В декабре 1929 года в Каховке на ярмарке произошло ничем не примечательное событие — поругались торговец с покупателем. Один заломил неслыханно высокую цену за гречку. Другой корил, взывал к совести и требовал скостить половину.

— Що ты мени у совисть пхаешь! Не хочешь — не покупай! — огрызался владелец гречки, вытягивая из полушубка худую, в жилах коричневую шею и сопя в заиндевевшие обвислые усы.

Покупатель был одет по-городскому, держал под мышкой облезлый портфель и, выкатывая поверх железных очков близорукие глаза, тянул к себе куль с крупой, надсадно крича:

— Как же мне детей кормить? Есть в тебе совесть? Можешь ты понять человека?!

— Тогда плати! Чего в портфелю гроши ховаешь? Плати, бери гречку, дешевле не на́йдешь!

— Живоглот, вот ты кто! Живогло-от! — собрав все силы, крикнул человек в очках и, бросив куль, повернулся, чтобы уйти.

— Эх ты! — с досадой сказал владелец гречки, увязывая бечевкой куль. — Чего гроши жалеешь, все равно они скоро ходить не будут!

Человек с портфелем долго бродил по ярмарке и все не мог найти гречки за сходную цену.

Срок командировки истекал, и он возвратился в Херсон с кучей актов по ревизии и пустыми мешочками, которые ему перед отъездом жена с надеждой запихивала во все карманы. Она встретила его слезами и бранью. Что он там делал на своей ревизии, если не мог привезти детям крупы, не мог достать муки, меду? Небось не думал о детях? У всех мужья как мужья, а ей господь послал наказание за чужие грехи! Если он так старается ради Советской власти, что забывает собственную семью, так пусть эта власть кормит его детей! Пускай он немедленно идет в Совет, в окружком, к самому Калинину, — но чтоб крупа у детей была!

Он взглянул на разъяренную до отчаяния супругу, на обоих сыновей, худых, с синюшными лицами и выпирающими ключицами, и такая обида подступила к горлу, что он схватил свой портфель и побежал в окружком.

— Чего вы хотите, товарищ? — поднял глаза от газеты инструктор окружкома.

Он собирался поговорить здесь по душам, рассказать о семье, о детях, которые не могут учиться из-за постоянного голода. Но вид человека, безмятежно читающего газету, так поразил его, что вместо этого он грохнул кулаком по столу и закричал:

— Мне нужна крупа! Для моих детей! Которые мрут с голоду, пока вы тут газетки читаете!

Инструктор побелел, молча провел ладонью по бритой голове и ничего не ответил.

— Не дадите? — проговорил посетитель с угрозой в голосе, уверенный, что сейчас сделает что-нибудь невероятное, страшное.

— В городе ничего нет, — тихо сказал инструктор. — Последний запас крупы мы вчера отправили рабочим Николаева.

Тогда посетитель щелкнул замком портфеля и стал швырять на стол одну бумажку за другой.

— А это? Это что? Сидите тут и не видите, что вокруг творится! Все, все есть! Но у кого? У спекулянтов. У кулака. У вора и жулика. Вот кто пользуется положением! Можно это терпеть? — Он потрясал разграфленными исписанными листками и доказывал, что посеяно и собрано гораздо больше, чем показано в официальных сводках, что на местах в бухгалтерских документах путаница, что повсюду саботаж и контрреволюция.

Инструктор окружкома, почесав переносицу, спросил:

— Вы беспартийный, товарищ?