Виктор Пронин - В исключительных обстоятельствах

Исидзима напрягся перед прыжком, но в это время Цутаки положил ему руку на плечо:

— Дорогой Исидзима-сан...

Как только «Дуглас» взревел моторами, поднялся в воздух, генерал Исидо позвонил дежурившему у входа Горо и спросил, где директор отеля.

— Не знаю, ваше превосходительство. Он вышел вместе с майором Цутаки и больше не возвращался.

— С Цутаки? — удивился Исидо.

— Да, ваше превосходительство.

— О проклятье! — не удержался генерал и бросил трубку...

Раздался глухой звук взрыва, и Мэй Ин посмотрела на небо — ей почему-то показалось, что этот звук шел оттуда. Нет, все тихо. Правда, ей почудилось, что по небу прокатилась звезда, упала, вычеркнулась из огромного сонма звезд, из искринок, бесконечно висящих в спокойном ночном небе. И Мэй Ин невольно связала падение этой звезды с непонятным ей звуком и вдруг ощутила в своем сердце страшную пустоту. Ей захотелось закричать, чтобы освободиться от этого ощущения, но губы онемели. И она осела, поняв, что означал этот звук.

Утром 13 августа «Дуглас», ведомый вторым пилотом Зайцевым, благополучно приземлился на аэродроме в Приморье. Ларионова спасти не удалось, но данные, сообщенные остальными членами группы, были использованы для составления карты срочного развертывания посадочных площадок для транспортной авиации 12-й воздушной армии. К исходу 13 августа, используя крохотные клочки земли для посадки, летчики перебросили танкистам все необходимые горючесмазочные материалы, еду и боеприпасы. В тот же день 6-я гвардейская по приказу командующего фронтом повернула на юг и начала успешное наступление на Мукден, Чанчунь, Туцюань, Таоань, овладела этими городами, а затем, в ходе боевых действий, — Порт-Артуром и Дальним.

Исход войны был решен. До безоговорочной капитуляции Японии оставалось 9 дней.

Сразу же после приземления капитан Гарамов сдал встретившим его представителям штаба фронта полученные от Исидзимы бумаги и шкатулку. Списки агентуры и бриллианты оказались подлинными. В конце списка, в углу последней страницы, было написано два слова по-русски.

После изучения материалов, полученных из Харбина, Чанчуня и Дальнего, группа под руководством майора Водорезова выяснила: Исидзимой был некто Буйнаков, появившийся в Маньчжурии еще в начале 1917 года, сразу после Февральской революции. Происхождение — из разночинцев, учился в Петербургском университете, изучал японский язык. Воевал на германском фронте, был ранен и отправлен в тыл. Февраль застал его на Дальнем Востоке. Буйнаков жил сначала в Харбине, потом, в Дальнем, переменил несколько профессии. Документы подтвердили главное — связей с белоэмигрантскими организациями Буйнаков не имел, хотя те не единожды пытались его завербовать. Затем Буйнаков исчез. Исидзима, японский подданный, появился в Порт-Артуре вскоре после этого.

На основании имеющихся данных группа сделала вывод: опасаясь мести белоэмигрантов, Буйнаков стал Исидзимой. Ему удалось стать директором «Хокуман-отеля», разбогатеть, но, судя по его действиям, Буйнаков оставался патриотом своей Родины.

Водорезов снова достал из ящика стола списки агентуры, полученные от Исидзимы через Гарамова. Еще раз вгляделся, прочитал в углу последней страницы мелким почерком написанное наспех: «Для Родины» — всего два русских слова. Подумал: за этими двумя словами стоит чья-то жизнь. И вряд ли он сможет разгадать ее до конца, как бы ни пытался. Почему-то на ум пришло чье-то изречение: «Чтобы что-то создать, надо чем-то быть». Да, вот именно, подумал он, Буйнаков был и остался среди врагов Советской России патриотом своей Родины.

В этой колонии все было серое — серые бараки, серая земля между ними, серые заключенные, каждое утро молчаливой колонной уходившие на работы и вечером возвращавшиеся к своим трехэтажным нарам. Все краски словно бы были вытеснены за проволочный забор. Там, за забором, бушевала тайга — густо зеленели разлапистые тисы, золотистые сосны, яркой белизной стволов выделялись березы. Чего только не было в этой тайге! Казалось, природа забыла об извечном распределении растительности по климатическим поясам и перемешала все — северные лиственницы и южные лианы, мягкие бархатные деревья и кряжистые кедры, тенелюбивые ели и солнцелюбивые дубы. А в колонии не росла даже трава. Прежде она, конечно, росла и здесь, но привыкшие к буйству таежных кустов и трав заключенные не замечали ее меж бараков, не жалеючи перетирали ребристыми подошвами больших арестантских чеботов, сделанных из автомобильных покрышек. И трава исчезла, обнажив сухую, окаменевшую на солнце почву.

Здесь всегда стояла тишина. Днем заключенные были на работах, а вечером, намаявшиеся на лесоповале, они засыпали, едва добравшись до своих нар. Только дважды в сутки, утром и вечером, начинал звенеть серый громкоговоритель, висевший на сером столбе возле караулки, и зычным голосом выкрикивал команды и распоряжения, пугая ворон, соек и прочую таежную мелочь.

Был полдень. Под столбом на сером вытертом чурбаке сидели два человека — здоровый парень с черными зубами чифириста и широко расставленными руками борца и хилый мужичонка с лицом, заросшим до такой степени, что маленькие глаза его, зажатые между низко надвинутой шапкой и поднявшейся до щек бородой, сверкали словно из амбразуры. Перед ними стояли носилки с мотками проволоки и веревок.

Солнце припекало, но они не снимали ни шапок, ни телогреек, парились, привыкшие к неписаному закону: что на тебе, то твое. Сидели и молчали, ждали, когда выйдет конвоир и поведет их с носилками через тайгу, через болота и мари к тому пятачку, где на новой лесосеке строились новые бараки и куда этой осенью должна была перебраться вся колония.

Впрочем, это была вовсе и не колония, а так — «огрызок колонии», как выразился однажды начальник их подразделения Дуб, получивший эту кличку за фамилию Дубов и за вид свой, коренастый и угловатый, как у старого дуба. Сама колония находилась далеко, а это место называлось странным словом «командировка». Видно, потому, что кочевало, перебивалось от одного лесного массива к другому.

— Два зэка заменяют одну лошадь, — глубокомысленно изрек парень, пнув носилки.

Мужичонка никак не отозвался на реплику.

— Не надорвешься, Мухомор? — спросил парень, все так же не поворачивая головы.

И снова мужик промолчал.

— Язык отсох?

— Давно отсох, — сказал мужик.

— С тех пор, как тебе его прищемили?

— Кто прищемил?

— Видно, начальник. Раньше ты к нему часто бегал.