Виктор Пронин - В исключительных обстоятельствах

— Ну ты даешь, Мухомор! — сказал восторженно. — Как узнал, что она тут?

— По запаху, — усмехнулся Сизов. — Сразу покойником запахло.

— Врешь!

— Конечно вру. У нас нанаец проводником был, так тот верно по запаху змей находил. «Твоя не понимай, — так он говорил. — Змея сырым пахнет».

— Вот тебе и дикарь! — удивился Красюк.

— Это мы в его понимании были дикарями. Ничего не знали в тайге.

— А ты откуда родом?

— А что?

— Орать больно здоров. Глотка луженая — позавидуешь.

— С Волги я, из Саратова.

— А я из Киева.

— Из самого?

— А что, не похоже?

— Почему же? И в Киеве разные люди есть...

— Договаривай, — неожиданно зло сказал Красюк.

— Что договаривать?

— Ты ж хочешь сказать, что я сволочь. Человека бросил. Разве не так? Но этому человеку, конвоиру нашему, уже ничто не поможет. — Он помолчал. — А мы в случае чего скажем — от медведя бежали, потом заблудились. И доказывать ничего не надо — медведь свидетель.

Сизов ничего не сказал. Он и сам знал — не первый день в тайге, — гражданина Беклемишева уже нет на этом свете. Видел, как медведь драл его, знал: не отпустит, пока вконец не искромсает.

— И зачем он стрелял в него? — тихо проговорил он.

— Охотничий азарт. Как не стрельнуть?

— Сейчас медведь сытый, сам на человека не пойдет. Его если уж бить, то наверняка: раненый он страшен... И винтовку надо иметь хорошую. А из своего карабина Беклемишев поди год не стрелял.. По ком стрелять-то на нашей командировке? Разве что по воронам?..

Вечер застал их в густом лиственном лесу, где было много дубов, тисов и бархатных деревьев. Здесь они повалились в траву и, отдышавшись, вспомнили о еде.

— Если все знаешь в тайге, так хоть бы о жратве позаботился, — сказал Красюк.

— Вон как! Ты меня арестовал, стало быть, ты вроде как мой начальник. А начальству полагается заботиться о подчиненных. Так ведь? Не наоборот?

— Жить захочешь — позаботишься.

— Ну и дурак, — спокойно сказал Сизов. — Убьешь меня — себя убьешь. Прав был Дубов: ты в этой тайге и недели не проживешь. И найдут когда-нибудь самородок на твоих костях. А я тут все тропы знаю.

— В этой тайге?

— Может, не совсем в этой. Ходили мы тут неподалеку с геологами, руду искали.

— Чего уж теперь, — в голосе Красюка слышались примирительные нотки. — Давай думай, раз уж так вышло.

— Чего тут думать? Завтра пойдем обратно...

— Ну нет! — Красюк вскочил, усталости как не бывало.

— Тогда думай о себе сам.

Красюк шагнул к Сизову, все в той, же позе лежавшему на траве, присел возле него на корточки.

— Слушай, Мухомор... Иваныч, — просительно сказал он. — Назад я тебя не пущу. А если мне надежную дорожку покажешь, золотишком поделимся. Тут, — он ласково погладил шапку, — обоим хватит...

Сизов долго молчал, смотрел в небо. Сумрачнело. Вечерний ветер шуршал листьями дуба.

— Идет, а?

— Семь бед — один ответ, — наконец сказал Сизов. — Ладно. При условии, что ты перестанешь махать своим ножиком и командовать. У «зеленого прокурора» разговор короткий: не знаешь тайги — ложись и помирай. А хочешь выжить, слушай того, кто больше знает и умеет. В данном случае тебе придется слушать меня.

— Ну давай, — согласился Красюк. — Сообрази что-нибудь пожрать.

— Придется потерпеть до завтра. Сейчас надо подумать о костре. Собирай дрова, да потолще...

Они лежали на мягких ветках пихты, задыхаясь в дыму костра и все-таки наслаждаясь тем, что не зудели комары и мошка. Ночь опустилась быстро, словно на тайгу вдруг нахлобучили шапку. Где-то в чаще сумасшедше хохотал филин, душераздирающе кричали сычи. Откуда-то слышался тонкий голосок сплюшки, возносившийся все выше и выше: «Сплю-сплю-ю-ю-ю!» А им не спалось. Доносившиеся отовсюду непонятные шорохи наполняли душу тоской и тревогой,

Красюк скинул нижнюю рубаху и, замотав в нее самородок, положил под голову. Смотрел в темноту и думал о том, какой вкусной была утренняя лагерная каша. Потом он начал вспоминать.

— Помню, с мамкой в Сибирь ездили. Вышли на какой-то станции в Забайкалье — чего только нет на рынке! Семга, медвежий окорок, картошка, мясо, орехи разные, масло сливочное в туесках, грибы, кетовая икра, просто кета, омуль, жареные куры, жареные зайцы, мед бочонками, водка, спирт... И все почти задаром...

— А что еще в Сибири разглядел? — спросил Сизов.

— Много всего. Названия необычные: Зима, Слюдянка, Ерофей Павлович...

— Кто это, Ерофей Павлович, знаешь?

— Знаю. Рассказывали дорогой. Будто когда строили железку, нашли скелет человека. Рядом бутылка с золотым песком, зубило и молоток. И надпись на скале выбитая: «Ерофей Павлович». Стало быть, это он и есть, который тут золото нашел.

— Оч-чень интересно, — насмешливо сказал Сизов. — А о Хабарове что-нибудь слышал?

— Это который в Хабаровске жил?

— Триста лет назад он тут первым путешествовал. Когда о Хабаровске еще и не думали..

— Я и говорю: он тут первым все нашел.

Сизов рассмеялся. Потом спросил:

— А что еще запомнилось в Сибири?

— Помню сопку с ледяной шапкой. А внизу — зелень и озера с синей водой. В одном — вода молодости, в другом — мудрости. Грязь на берегу, а из нее головы торчат: люди лежат, лечатся. Опосля той грязи баб, говорили, запирать приходилось.

— Это еще зачем?

— Злые они после той грязи были, мужиков ловили. — Он потянулся хрустко. — Эх, теперича бы туды!..

— Сколько у тебя мусора в голове! — сказал Сизов. И задумался: в «мусоре» этом есть своя система. А это значит, что у Красюка целое мировоззрение: жратва, деньги, женщины. А мировоззрение доводами не возьмешь. Система, даже самая ложная, не меняется от соприкосновения с другой системой хотя бы потому, что считает себя равной. Она может рухнуть только от собственной несостоятельности при испытании жизнью, трудностями.

Он вспомнил, как сам первый раз ехал на восток. Из Забайкалья в Приморье, по прямой, лихой в памяти дороге, именуемой КВЖД, про которую говорили, что название это от слов «как вы живым доехали». Они тогда проскочили, а следующий за ними поезд был пущен под откос и разграблен: в окрестных горах и лесах гуляли, банды белокитайцев и хунхузов.

Ему и снилась в эту ночь дорога, узкая, извилистая, как звериная тропа. Впереди маячила красная сопка, совсем красная, словно целиком сложенная из чистой киновари. Он торопился к ней, боясь, что краснота эта окажется обманчивой цветовой игрой вечерней зари. Торопился и никак не мог выбраться из узкого коридора звериной тропы.

И Красюку в эту ночь тоже снилась дорога, широкая, как просека. Позади была ночь, а впереди маячило солнце, похожее на золотой самородок. Потом это солнце-самородок каким-то образом оказалось у него в шапке. Он прижимал шапку к себе, но она жгла руки, выскальзывала.