Михаил Демиденко - За Великой стеной

Комацу все же подошел к Пройдохе и спросил:

— Где-то я тебя видел? Что-то лицо знакомое... Никак не могу вспомнить, где я видел тебя.

— Вы ошиблись, господин!

Пройдоха почувствовал, что капкан захлопывается, и вилла ему показалась Питчлеем, местом сбора охотников на лисиц, где ему отведена роль лисицы.

Когда после этого разговора он вернулся к смоковнице, подменявшие его охранники с радостью уступили пост, лишь спросили:

— А где же второй, в очках?

Пройдоха ответил:

— Пьет вино... Идите, можете взять и мою порцию. Я непьющий.

Потом он подошел к забору и, никем не замеченный, перелез через него, оказавшись в тесном глухом переулке. Он шел по переулку, сжимая в кармане пистолет со снятым предохранителем. Переулок казался бесконечным. Пройдоха пробирался вдоль высоких заборов. К его счастью, наступала стремительная южная ночь, которая текла по переулку, как горная река по дну ущелья.

«Главное — выскочить на оживленную улицу», — твердил себе Ке. Вполне возможно, внешний пост находился при выходе из переулка. Если бы на нем оказались незнакомые охранники, это могло бы окончиться для беглеца трагически.

Сзади послышался шум мотоцикла. Ке попытался вдавиться в стену, но этого еще никому не удавалось, разве только призракам, чьи тела состоят из дыма, но не из плоти.

Ке выхватил пистолет... Его ослепил луч света, и он чуть не выстрелил по фарам, когда услышал знакомый голос:

— Это я! Не смей стрелять!

На мотоцикле сидела Дженни, дочка господина Фу. Она сидела на мотоцикле, как амазонка на степном скакуне.

И сразу же стала выплевывать мужские ругательства. Ке сообразил, что девчонка разъярена.

— Надоели! — кричала Дженни. — Я вас всех ненавижу! Пропусти! Так и передай отцу: «Уехала, и все!» Пойду на завод, пойду в стюардессы, пойду в «пятидесятки»! [35] «Пятидесятки» — продажные женщины.

— Не кричи, — успокаивал ее Пройдоха, прислушиваясь к шорохам в темноте. — Куда мчишься? Тихо!

— Хочу орать и буду орать! — брыкалась Дженни. — Хоть убейте меня, я презираю вас!

Оказывается, Дженни смертельно оскорбили во время чифана. Подумать только, ее, Дженни, почти американку, заставили сидеть в холле, угощаться конфетами и вести сплетни с остальными женщинами. Может быть, она бы с этим смирилась, традиции есть традиции, но в зал с мужчинами, она видела собственными глазами, прошла особа. И не европейка, а тоже китаянка, рожденная на тех же широтах, что и Дженни. Старуха, лет под пятьдесят. И мужчины увивались вокруг нее, лепетали, точно проглотили вместо устриц собственные языки.

Мужчины пошли пить виски... А ей, Дженни, предложили жевать сладости.

Подобного унижения она спокойно перенести не смогла, выбежала во двор, вскочила в седло первого попавшегося мотоцикла и помчалась куда глаза глядят, и в добавление ее еще чуть не пристрелил слуга ее отца.

Она жаждала мести! Немедленной и жестокой.

Пройдоха сумел убедить ее взять его пассажиром. Он сел сзади Дженни, обнял ее за талию, они выскочили на широкую улицу.

Никто их не остановил — видно, те, кому было поручено нести внешнюю охрану, знали дочку господина Фу, возможно, у них были записаны номера своих мотоциклов, хотя — что самое вероятное — по портативной рации им сообщили, чтобы они не задерживали мотоцикл, на котором мчится сумасбродная девчонка.

Дженни пришпорила «электрического осла», и он бил об асфальт колесами как копытами. Но вскоре она сбавила скорость: Макао не приспособлен для длительных прогулок.

Они спешились на пляже — узкой полосе суши вдоль вечно теплого моря. Была ночь. Никто уже не взимал плату за вход. Тускло светились редкие лампочки около кабин для переодевания. Нищие и безработные сюда не заглядывали — пляж находился под наблюдением, и угодить в полицию или быть избитым мало кого прельщало: бродяги могли занести в кабину чесотку или другое кожное заболевание, вплоть до проказы, поэтому хозяева пляжа, огороженного в море сетями от акул-людоедов, по ночам готовы были вывесить подобные сети и на суше.

Парочку, примчавшуюся на мотоцикле, никто не беспокоил, — господа имели право появляться здесь когда заблагорассудится.

Молодые люди разговорились как перед светопреставлением. Пройдоха Ке был откровенным до известных пределов — он решил использовать ярость дочки бывшего господина. И она слепо пошла на «крючок», думая, что телохранитель отца попал под ее влияние,— как большинство женщин, она считала себя неотразимой.

Из ближайших ресторанов доносилась музыка, вспыхивали призывные рекламы игорных домов — Макао жил напряженной жизнью прожигателя, А двое на пустом пляже с настойчивостью рыбаков, которым завтра выходить в море, плели сеть заговора, не ведая, как муравьи, о величине горы, у подножия которой они родились.

Цель Дженни была ясна, но у нее не было плана. Она хотела отомстить за унижение и еще за что-то, за что, она и сама не знала. Пройдоха Ке понимал, за что уберут его — он слишком много знал.

Пройдоха тоже загорелся жаждой мести.

По всей вероятности, темная ночь, не успевший остыть песок, блики луны на море и молодость сблизили их больше, чем следовало для настоящих заговорщиков, ибо, когда говорят чувства, разум спит. А им нужно было быть во сто крат предусмотрительнее. Главное, осторожнее, потому что осторожность часто заменяет ум.

Читая дневники Пройдохи, я удивлялся его последовательности и терпению вести записи систематически и подробно.

Удивительным, пожалуй, я повторяю, были последовательность и терпение молодого вьетнамца. Вести дневник — большой труд. Но, поразмыслив, я понял, что двигало пером Пройдохи. Во-первых, страх: дневники давали ему какой-то шанс на шантаж. Во-вторых, дневник — исповедь, самоанализ и утешение. Это твой мир, который ты кроишь на собственный манер, ты как бы самоутверждаешься, и когда как безжалостный и объективный, как тебе кажется, судья описываешь события, в которых ты оказался пешкой, то даешь направо и налево безапелляционные приговоры могущественным врагам. При этом тобой движет мысль, что ты творишь нечто для вечности, что ты бессмертный летописец... Если хотите, ведя дневник, ты получаешь и эстетическое удовольствие. Некоторым, чтобы выплеснуть из себя эмоции, необходимо играть на трубе, другие поют во всю глотку, хотя у них нет и на унцию слуха, или сочиняют стихи, или, как Толстый Хуан, пишут плохие полотна, подражая хорошим художникам.