Аркадий Вайнер - Искатель. 1976. Выпуск №1

Я слушал, кивал головою и видел, что никаких реплик от меня не требовалось. В. Э. Фимотин рад был гостю, ему явно нравилось собственное красноречие, возможность показать кругозор и умение разбираться в людях. И конечно, очень его стимулировало доверие властей, которые его, именно его, пригласили оценить и высказаться о деятельности работника милиции. Разглаживая тонкими пальцами корректные рыжеватые усики над узкими сухими губами, он продолжал:

— Конечно, сейчас по книжкам привыкли, что участковый — это добрый такой дядечка, всей улице родная душа и тому подобное. Поздняков Андрей Филиппович не из таких, прямо скажем; мужчина он серьезный, я бы сказал, суровый даже, без всяких там улыбочек. Ну и кой-кому это не нравится. Грубый, говорят, солдафон. Только неправильно они судят: грубостей он не допускает и в отношениях проявляет законную вежливость. Так что меня не это беспокоит… Пьет он.

Если бы Виссарион Эмильевич заявил вдруг, что он император римский, я бы этому меньше удивился, чем такому повороту в его благожелательном повествовании. Но он сказал, что участковый Поздняков пьет, и это требовало серьезного отношения.

— Так и монахи пьют, — сказал я как можно небрежнее. — Важно как, где и с кем.

— Вот именно, как и где, — подтвердил Фимотин. — Если бы он дома в выходной приложился несколько и нос, как говорится, в табаке — на здоровье и пожалуйста. Но только есть мнение, что как раз дома он от этого воздерживается. Неподходящая, по моим сведениям, у него дома обстановочка. Не для выпивки, в частности, а вообще…

Фимотин поднял палец, прошелся по комнате, задумчиво поглаживая рыжие усы, и, хотя бледное, сухое лицо его было спокойно, маленькие зоркие глазки под нависшими желтыми кустиками бровями выражали живейшее участие.

— И вы считаете… — осторожно начал я.

— И я считаю, — перебил Фимотин, — что капитан Поздняков Андрей Филиппович на этой почве несколько злоупотребляет… Вы, повторяю, меня правильно поймите, я ему добра желаю, но… но… В общем, не мое это, конечно, собачье дело, извините меня за выражение, но мне, как гражданину, как старому кадровому работнику… обидно, если хотите, больно видеть этот нос его, на котором каждый день прожилочек прибавляется, глаза, постоянно красные… запашок при разговоре ощущается…

— М-да, ситуация, — промямлил я растерянно. — И часто это бывает?

— Как вам сказать? — Фимотин помолчал, подумал, рассеян но взъерошил жесткий ежик прически, подошел к столу, отпил квасу. — Я ведь лично не так уж и часто с ним непосредственно встречаюсь… Но в те разы, когда встречаюсь… Д-да, наблюдается вышеупомянутое. И, позволю себе не поскромничать, в рассуждениях, не для меня же персонально он каждый раз… того.

— Это очень важно, все, что вы говорите, — сказал я. — И мы к таким фактам относимся очень серьезно.

— Так ведь я потому и изложил сомнения свои, что это важно. — Фимотин нахмурился, кустистые брови сошлись над переносьем. — Не ровен час, переберет, как говорится, глядишь, и заснет где… А в кобуре-то — оружие табельное, в кармане — книжечка красная. До беды-то далеко ли?..

Ну и ну! Виссарион Эмильевич, кто же ты — провидец? Или мошенник? Откуда же тебе предвидеть так точно беду, которая грянула на Позднякова? Как же это ты все так правильно угадал? А может быть, не угадал? А знаешь? Но откуда?

Тут я, наверное, промашку дал, не ответив сразу на сердечное опасение Фимотина за судьбу и честь Позднякова. Потому что он вдруг улыбнулся во все лицо, и я видел, что улыбаться — занятие для него непривычное, он, наверное, делает по утрам улыбочную зарядку, чтобы не подкачать в нужный момент, но, во всяком случае, улыбнулся он самостоятельно, без посторонней помощи и не оттягивая губу рукой.

— Да что это мы заладили с вами, товарищ инспектор, про все мрачное, и я тут раскаркался: невзначай навредишь еще хорошему человеку. Все-таки в целом надо сказать, что он товарищ положительный, вы это с уверенностью и чистой совестью можете так и доложить начальству. Низовой исполнительный аппарат находится у нас на надлежащей высоте, — добавил он значительно.

Я пил холодный гриб и с интересом рассматривал этот паровоз со стравленным паром. В начале разговора я видел стоящим его в конце железнодорожной колеи, где перед носом — три метра рельсов, а дальше загибаются они вверх крючками, на которые набита шпала — как окончательный и бесповоротный шлагбаум, дальше пути нет, все дороги сошлись и окончились здесь. А теперь возникло у меня ощущение ошибки — вдруг по ночам он выползает из своего тупика, и в мраке и тишине без света, без пара, без приказа о конце консервации носится по пустынным перегонам, сметая с рельсов зазевавшихся людей.

— Я человек не злой. И совершенно безвредный. Как бабочка махаон. — Борис Чебаков взмахнул длинной гривой великолепных черных волос и весело засмеялся.

Я тоже засмеялся совершенно искренне.

— Вот рассудите сами, инспектор, вы же производите впечатление человека интеллигентного: ну, может ведь так случиться, что у человека есть призвание, которое не лежит в производственной сфере?

— А какое у вас призвание? — спросил я с интересом. — Быть натурщиком?

— Ну-у, фи, это не разговор! Ведь вы работаете в МУРе, наверное, не потому, что вам больше всего на свете нравится ловить вонючих воришек и пьяных грабителей?

— Не потому, — кивнул я.

— Вот и я работаю натурщиком не потому, что это мне больше всего нравится. Хотя и не разделяю предрассудков в отношении этой профессии.

Видимо, я не совладал с мускулами лица и невольно ухмыльнулся, потому что Чебаков заметил это и сказал:

— Господи, когда же вы, товарищи-граждане-люди, поймете, что быть натурщиком — это очень тяжелая и творческая работа?

— Творческая? — переспросил я.

— А вы что думали? Почему художественная классика одухотворена, а не сексуальна? Потому что Джорджоне или Микеланджело искали не складный кусок мяса на гибком костяном каркасе, а мечтали в красоте обрести душу человеческую! И натуру подбирали годами!

— Вы напрасно так кипятитесь — я не спорю. Хотя и воздержался бы ставить телегу впереди лошади: помимо натурщика, кое-что еще художник делает. Но мы не договорили насчет вашего призвания…

Комната Бориса Чебакова, небольшая, квадратная, была похожа на цветную трехмерную фотографию из альбома модных жилых интерьеров. Тахта, два глубоких кресла, яркий палас на полу, стены с элегантными удобными стеллажами, проигрыватель-стереофоник с парой нарядных «спикеров», иконы, ряды долгоиграющих пластинок в цветных блокпакетах, четыре распятия — одно из Них замечательно красивое, старинный бронзовый фонарь. На потолке углем нарисованы — из угла в угол, от двери к окну — следы громадных босых ног. И во всем этом салонно-будуарно-музыкально-молельном великолепии царил Борис Чебаков — здоровенный красивый парень с застенчиво-наглой улыбкой.