Том Шервуд - АДОНИЯ

— Что это ты такое сказал, мастер? Неужели же каждый?

— Каждый.

— Но как же, мастер, преступники и злодеи?

— И они однажды поднимутся. Только будет это в далёком, весьма далёком грядущем. А пока они раз за разом обрекают себя на движение по проклятому кругу, наполненному искупительными мучениями и долгой, долгой тоской.

— Я хочу помочь одному такому человеку, — прошептал, вглядываясь в даль, Доминик.

— Для этого тебе придётся спускаться в миры страдалищ, художник. А это крайне мучительно. Кроме того, я давно ждал человека, с кем мог бы украсить этот мир не только цветными, но и поющими башнями. Я надеялся, что однажды появится здесь кто — нибудь, кто станет или вторым мастером, или учеником, а появился ты, человек, к которому я сам с радостью пойду в ученики.

И старый Босх с неуловимым оттенком грусти добавил:

— Может, останешься?

— Это было бы в высшей степени желанно, учитель, — ответил, печально глядя на него, Доминик. — Но как я буду утолять своё сердце красотой и безбренностью этого мира, зная, что там, в мире людей, какой-нибудь новый патер опять направит её по этому проклятому кругу?

— Крайне мучительно, — напомнил старик.

— Не мучительнее, чем знать, что она там одна, со всем тем, что недавно обрушилось на её скорбную душу!

— В ближайший век ты мог бы вернуться туда и стать одним из великих художников, — вздохнул Босх. — Или остаться здесь и создать нечто грандиозное, что будет встречать новой красотой всех поднимающихся сюда. Но если ты истратишь этот век на поединок с силами, которые цепко держат её, что ты получишь в итоге?

— Она написала стихотворение…

— Да, здесь это известно.

— И что? Разве этого мало?

— Ведь ты не воин, — снова вздохнул старый художник. — А тебе предстоит противостоять киносаргам, блюстителями кармы…

— Мне бы лучше узнать, как и кому сообщить о пути, который я избираю? Как это сделать здесь?

— Всё уже сделано, Доминик. Здесь достаточно пожелать.

— И… Я смогу дать ей знать об этом?

— В любую минуту.

— Но как?

— Пожелай увидеть и поговорить. Вот как пожелал увидеть меня.

Доминик устало прикрыл глаза. Образ Босха, неярко светясь грустной улыбкой, отдалился и перестал быть видимым. После этого Доминик спустился вниз, к траве, лёг лицом вниз и, раскрыв глаза и всматриваясь в лучащуюся солнечным светом землю, негромко позвал:

— Адония!

И тотчас перед ним явились стол возле забранного решёткой окна, в котором чернела ночь, две лампы, бледное лицо его «невесомой звезды» и послышался грубый, металлический голос: «И ещё одного человека ты застрелила на улице в Плимуте. Это видели четверо, из которых один — иностранный купец!»…

На протяжении своей жизни Иероним Люпус, безусловно, испытывал любовь. К себе, своей власти, своим достижениям и удачам. О простой человеческой любви, жертвенной, бескорыстной, он не имел и отдалённого представления. Тем страшнее, непонятнее был для него поступок Адонии, предавшей его ради какого-то случайного нищего. Поступок прирученной им волчицы, вскормленной и обученной, наделённой властью и осенённой восхищением капитанов, той, которой он помог выжить и помог отомстить.

«Почему она так поступила?!»

Люпус, человек, не имеющий никакого представления о настоящей любви, был обречён оставаться в неведении.

В не меньшем неведении был и Филипп.

— Не могу понять, патер, — говорил он, вернувшись поздним вечером в Плимут. — Совсем недавно она забавлялась, когда вот так же в таверне мы с ней взяли в дело молодого офицерика, Генриха. Она тогда сказала ещё: «Красиво ушёл мальчик. Даже не крикнул». Теперь же она впала в истерику, потом — глубокий обморок. Получился большой шум, патер, её сейчас содержат под стражей. Я, конечно, мог бы вытащить её оттуда, как в своё время Маленького, но теперь я не уверен, захочет ли этого она сама! Не поднимет ли вой на все казематы? Вот ведь досада. Как распорядитесь?

— Рыло она застрелила здесь, в Плимуте, — сказал, выслушав его, Люпус. — А что со Стэйком?

— Стэйка она застрелила в лесу.

— Стало быть, мы снова без армии…

— Да. И караулить — в порту этого монаха теперь, без неё, мне думается, опасно.

— Какое там караулить! Бежать. Бежать надо! Бежать далеко и надолго.

— В Испанию? У неё там осталось имение с хорошими документами.

— Нет, — взволнованно махнул рукой Люпус. — Если этот монах найдёт её, и она расскажет… Какая Испания! Скроемся у пиратов, в Адоре.

— К Джо Жабе? — не скрывая радости, улыбнулся Филипп. — Там точно никакой монах не найдёт.

Решение было принято.

Два беглеца скрывались во флигеле Рыла ещё один день, пока дожидались отплывающего в нужном направлении корабля.

Осев на побережье Африки, в Кейптауне, в пользующихся дурной славой портовых закоулках, стали выслеживать в гавани какое-нибудь пиратское судно. Это лишь на первый взгляд пиратский корабль не смеет войти в цивилизованный, с береговой фортификацией, порт. Ещё как может! Поднимай флаг любого, не ведущего в данный момент войны государства, входи в гавань и покупай всё, что требуется. И команды соседних кораблей, и чиновники адмиралтейства отлично знают, что с подошедшим к самому причалу, вполне миролюбивым, скажем, датчанином, в открытом море лучше бы не встречаться, — но все делают вид, что корабль именно датский: за порох, воду и провиант он платит — без преувеличения — втридорога.

Заприметив такой корабль и пообщавшись с капитаном, Филипп доложил Люпусу:

— Взял неподалёку два богатых приза. Теперь идёт в Адор. Нас согласился доставить. Назначил цену — по пятьсот пиастров за человека, но, узнав, что мы друзья Джованьолли и жить будем у Августа, снизил до пятисот за обоих.

— Славно, славно, — кивнул Люпус. — В фунтах это выходит… Совершенные пустяки. — Он облегчённо вздохнул. — Теперь даже если охотник доберётся до Кейптауна, здесь ему скажут, что двое интересующих его людей поднялись на борт купца из Дании. Славно. Он отправится в Данию, а мы отсидимся в Адоре.

Благополучно добравшись до города, беглецы арендовали домик у Августа, властелина города. Радостное спокойствие наполнило сердце Люпуса. И гонец, согласившийся доставить на плантации маленькое письмо, весьма удачно нашёлся, и место, известное бывшему инквизитору из писем Джо Жабы, ему очень понравилось. Но пришёл день, когда от безмятежности не осталось и следа.

В этот день и час Люпус из своего дома, стоящего на возвышении, осматривал Дикое поле в подзорную трубу. Вдруг он с ужасом отшатнулся от окуляра, протёр глаз и снова приник.