Сергей Наумов - Искатель. 1979. Выпуск №3

Глаза царевича стали мглистыми, лицо позеленело, руки не знал куда девать. Француз, однако, был доволен. Усадив Алексея в кресло, подлетел к конторке, заваленной чертежами и ландкартами, освободил место для бутылки рейнского и двух бокалов. Подумав, плутовато и недобро глянул на гостя — с ласковой насмешечкой. Достал из створчатого шкафчика вторую бутыль — бургундского. Неслышно, по-кошачьи, приблизился что-то спросить. Алексей вскинулся, задрожал. Француз затараторил, жестикулируя маленькими ручками:

— Ваше высочество, у меня можете быть покойными, — взгляд преданный, собачий, прыгающий по лбу, волосам, изучающий.

Алексей, широко раскрыв глаза, смотрел в разноцветные прыгающие зрачки. Успокаиваясь, безвольно зашептал.

— Сегодня не надобно пить, не надо. Вино ум отягощает…

— Что вы! Напротив. Придает мыслям ясность и живость. Старое бургундское! Ваше высочество! Это вино из солнца и огня, божественная амброзия — напиток римских цезарей!..

Мягкий вкрадчивый голос мсье Буланже бередил душу, старое бургундское огнем ударило в голову.

— Богом России начертано быть сухопутной державой, — заговорил Алексей. — Пагубно переделывать природу государства и натуру людей. Зачем вести тяжкую войну за эти больные и простудные места? Народ морится голодным кормом, монахи учатся прядению, в казну забираются серебряные оклады с икон. В церквах отменены крестные ходы! Военные походы — то к Черному, то к Балтийскому морю… России нужна вода, говорит батюшка. А зачем? Ведь жили без этих дьявольских морей — благочестиво, по православному древнерусскому чину, по византийским канонам. Пятьсот лет жили!..

Царевич поднял к небу дрожащие руки, безвольно уронил. Откинувшись в кресле и полузакрыв тяжелые от хмеля глаза, непрерывно говорил:

— Капитан Измайлов послан зачем-то в Китай… В Индию собирается экспедиция Бухгольца. Ротмистр Волынский отправляется в Персию, князь Бекович-Черкасский — в Хиву… А еще батюшка думает снарядить корабельную экспедицию. Хочет проложить северный морской путь… далее Сибири, к Чукотке, а то и в Америку или до самой Японии…

Мсье Буланже украдкой все записывал — под уголком ландкарты, малюсеньким карандашиком. Не отрываясь от затуманенного взгляда царевича, зорко следил за ним, как за опасным зверем.

Возбужденный недавним страхом, вином — в бургундское француз подсыпал какое-то зелье, — Алексей вздрагивал, силился овладеть плывущим сознанием. Перечислял уже сонно, мягким голосом, что не надобно России: все новоманерное заводское и корабельное строение, дикие сборы холстинного полотна для бумажной фабрики, пивоварение… Русскому человеку водка больше по душе! Закладка каких-то плавилен на Урале противна богу — литье-то надобно батюшке не на колокола малинового звона, а для кораблей, пушек, ядер…

— Ваше высочество! — притворно восхищался мсье Буланже. — Сам Иоанн Златоуст не выражался так мудро, изобличая пороки византийской императрицы! Народ вас любит, зовет российской надеждой. — И, перейдя на сладкий полушепот, затаив дыхание, спросил: — Ваш двор будет в Москве, когда вы вступите на престол?…

— В Москву-матушку! — умильно-плаксиво произнес Алексей. — В Москву златоглавую! Там церковь святая православная, всякое благолепие и благочиние! Кремль там… — зашмыгал носом, — в Москве снова начнется византийская Русь!..

Француз облегченно вздохнул, успокоился довольный, сыто улыбнулся.

— А Санкт-Петербург?

— Быть ему пусту!

— Нынешнее войско и флот?

Царевич перебил — нетерпеливо, раскрывая сивые от слез глаза:

— Флот нам неприличен! Да, неприличен! А войску быть малым — стоять ему только на границах. Моря России не надобны! Земли же у нас с избытком — дай бог и с тем порядок навести… а батюшке все чудятся на Балтике призраки торговых кораблей…

— В покое заживет при вас Россия: ни воинских тягот, ни суетных тревог! — Мсье Буланже блеснул улыбкой. Писать бросил, вкрадчиво перешел к другому: — У вас такие нежные белые руки! Они вовсе не созданы для шпаги. Они созданы для любви, — француз утомленно вздохнул — уже одолевала скука. — О, если бы я был женщиной…

Мысли царевича покатились, куда — мсье Буланже это сразу заметил. Снова показал остренькие зубки, глазки смежил.

— Мадлен до сих пор вас любит…

Употреблять «высочество» француз бросил. Уже было не надобно: видел, в глазах высокого гостя стоят сладчайшие слезы от дурмана незабытой ласки.

— Откуда вы все знаете? — вскричал в изумлении Алексей.

Мсье Буланже вертко и быстро вдел ступни в восточные загнутые туфли. Проскользил мимо по-кошачьи.

Стало совсем тихо. Царевич невидяще и тупо уставился в потолок. На душе было горько и пусто. И страшно. Страшнее страшного. Почудилось, кто-то идет. Кто? Подхватился, хотел бежать и… увидел женщину.

Она была в тончайшем голубом платье, расшитом по подолу розами и золотом. Не человек — дивное привидение, плыла или шла — сразу не понять. Брови подвижны, светло-рыжие волосы распущены, как у русалки, глаза зовущие, изумрудные — летели навстречу. Она шла и быстро, и медленно. На ходу платье облегало тугобедрую фигуру несказанного соблазна. Подошла легко, воздушно, обдала ароматом. Коснулась нежными пальчиками оцепеневшего лица царевича.

— Мадлен?! — сладко, в приливе счастья простонал Алексей, ничего не понимая.

— Это я, мой милый царевич. Я приехала в Россию, чтобы вас спасти…

Он затрепетал в изнемогающей нежности. Увидел совсем близко блестящие глаза, свежие приоткрытые губы. Потянулся к ней и застыл, вспомнив, как досталась ему ее первая сладость. Такими глазами она смотрела на него там — в Карлсбаде, тогда…

Он понимал, ее губы говорили что-то недовольно, даже зло, но все равно было сладко видеть их так близко.

— …И в такое время думать про монастырь, бросать наследство одного из величайших престолов! Нет, и тысячу раз нет! — Она растроганно схватила его за руку, близко заглянула в глаза. — Надо бежать за границу… Ну хотя бы в Вену, к цесарю, он вам свояк, а затем…

«Затем» — для него было уже неважно. С покалывающим ужасом и горячим восторгом впитывал он ее дерзновенные речи…

В нем и самом давно зрели мятежные мысли. Одолевало лишь давящее вынужденное смирение — иной защиты не придумал от незримого надзора грозного отца.

Он отвел глаза.

— Сейчас ничего не скажу, — произнес глухо, скорее простонал, — надо помыслить гораздо. Помыслить надо…

И Мадлен видела, понимала — он уже помыслил и все будет, как она пожелает. Поэтому не отступала. Не скупилась на льстивые слова, опьяняющие ласки…

Перед рассветом Мадлен вошла в маленький кабинетик. Уже не томно-красивая, а деловито-сухая, остывшая и холодная. Прислонясь пальчиками к теплой изразцовой печи, печально-внятным голосом сообщила Дженкинсу все, что слышала, сидя еще за ширмой.