Валерий Поволяев - Тихая застава

Над окопом прошла дымная красная струя – трассирующая пулеметная очередь всадилась в камни где-то вверху, над головой, метрах в двадцати от «опорного пункта». Панков удивленно хмыкнул, сцепил зубы – что-то уж очень осмелели душманы, – привстал чуть над окопом, увидел недалеко среди камней ловко пластающегося по горе душмана. Душман был молодой, с некрасивой бородкой, портящей его лицо, и густыми, как две сапожные бархотки, сросшимися на переносице бровями.

Капитан быстро сообразил, куда и зачем ползет этот душман, что будет делать через три минуты, через пять и через пятнадцать минут, – ползет он, чтобы кинуть гранату в окоп командира, а потом, оглушенному, стянуть руки веревкой и получить хороший бакшиш.

«Ну-ну, сволота, давай, ползи… Давай ближе, – довольно безразлично, будто речь шла о пустяке, подумал Панков, аккуратно выставил перед собой ствол автомата, перевел “калашников” на стрельбу одиночными. – Давай, чтобы уж наверняка…»

Поймал концом ствола бледное далекое лицо, то исчезающее среди камней, то появляющееся, – очень уж спешит, торопится душок… А ведь не только он такой умный, не только он знает, где находится «опорный пункт» командира заставы, – знают и другие, только вот что-то не очень спешат, возложили эту обязанность на услужливого неопытного юнца.

Юнец, бледнея лицом, в очередной раз приподнялся над камнями, чтобы сориентироваться, так же, как и капитан, выставил перед собой автомат – засек Панкова, увидел его лицо, но Панков опередил душка, на войне всегда кто-нибудь кого-нибудь опережает, а опередив, выигрывает, – коротко и зло нажал на спусковой крючок «калашникова».

Автомат несильно и добродушно, как-то по-собачьи, играючи толкнул его в плечо. Панков нажал на спуск вторично, потом нажал в третий раз.

Все пули попали душману в лицо, он поднялся над камнями во весь рост и, хотя уже ничего не видел, ничего не слышал – лицо у него превратилось в кровянистый фарш, замахал руками, потом развернулся на сто восемьдесят градусов и сделал несколько шагов вниз, уходя от страшного панковского окопа. Не удержался, ноги у него подогнулись, и юнец с грохотом покатился по склону к каменистой гряде, крепостным валом отделяющей заставу от гор.

Следом зазвякал пусто, зашаркал битым прикладом по камням, запрыгал автомат.

– Ловко вы его, товарищ капитан, – восхищенно произнес Рожков, – попрыгал, как куренок.

Уходили с заставы, отстреливаясь, короткими перебежками, а кое-где и ползком, держа и в голове, и в хвосте по пулемету, пусто хлюпая носами, тяжело дыша, не в состоянии отделаться от горькой, почти слезной тяжести, засевшей в груди, не взяв с собой почти ничего, – Панков не в счет, – лишь патроны, гранаты, остатки еды и медикаменты, неся на себе двух раненых пограничников – еще молодых, неотесанных, отслуживших лишь по году, и двух десантников Бобровского, угодивших под взрыв гранаты.

Когда оторвались от душманов, кинувшихся было им вслед, Панков задержался около командира десантников:

– Бобровский, нам надо два захода в сторону сделать: в кишлак, забрать там двух женщин, и в плавни – что-то там в камышах чадит. Останешься пока за старшего, а я пощупаю, что там за производство наладили душки в камышах… Да, на дороге стоят наши мины. Сними их, а потом поставь. Ладно? Я пройду в кишлак по боковой тропке. Дуров, отдай пулемет десантникам и – за мной! Кирьянов, Карабанов – также за мной!

– А я? – к капитану, запыхавшись, подгребся, едва справляясь с тяжелой рацией, Рожков. – Мне ведь всегда положено быть с вами!

Рожков был прав.

– Ладно, отдай рацию старлею и – за мной! – Панков снова повернулся к Бобровскому. – Сдается мне, что пропавший твой прапор находится в камышах.

– Тогда пойду я, – твердым голосом заявил Бобровский.

– Нет, тебе не надо. Ты веди людей к кишлаку, жди нас там. Мы придем в кишлак.

– А может, это и не Грицук в плавнях, – голос Бобровского сделался нерешительным, – может, лежит Грицук где-нибудь среди камней, как Взрывпакет, и ждет, когда его похоронят?

– И это тоже может быть. Все надо проверить…

Через минуту группа Панкова уже растворилась среди камней, а еще через десять минут бесшумно вошла в камыши. Панков шел первым, по-лисьи сгибаясь, проползая под выворотнями, почти бесшумно втискиваясь между толстыми и прочными, словно бамбук, стеблями, – казалось бы, камыш должен был шуметь, громыхать мерзлыми стеблями, выдавать каждый шаг людей, но камыш не шумел, лишь подергивал макушками, словно в нем перемещалась с места на место стая жирующих птиц, склевывала разное добро, застрявшие в метелках семена, мелких ракушек, улиток, клопов и тлю, прикипевших к стеблям, и летела дальше.

То, что увидел Панков на округлой, странно уютной поляне, заставило его присесть, зажмуриться – в горле у него что-то нехорошо заскрипело, виски обдало ознобным жаром: душманы на поляне мучили человека. Вернее, домучивали его. В то, что это был прапорщик Грицук, поверить было трудно: окровяненный, обугленный человек был еще жив, лицо его было покрыто черной коркой крови и гари, изо рта вместе с сукровицей наружу вырывался хриплый протяжный стон, подвешен человек был на крюк, болтался на нем, словно тяжелый упитанный бычок.

– Кто это? Что за человек? – Панков онемело повозил во рту языком, содрал с нёба какую-то противную налипь. Пахло горелым мясом, еще чем-то бытовым – уборной, что ли…

Ближе всех к Грицуку, к котлу, в котором была солярка, и чадно дымило какое-то тряпье, стоял, дергая ногами, словно разогревающий кровь танцор, юркий пацаненок в самодельных резиновых ботах, с автоматом, приходившимся ему явно не по «росту». Панков пригляделся: Абдулла! Поиграл желваками:

– Сволочь!

Вокруг костра бегал, суетился гибкий, с девичьей фигурой и ласковыми глазами мюрид – копия работящего комсомольца, которых раньше любили изображать на плакатах – светлолицего, улыбчивого, с открытым взглядом. Абдулла, безмятежно посмеиваясь, гордясь тем, что находится среди взрослых мюридов, нравясь самому себе, почтительно называл комсомольца: «Муалим Масуд».

А рядом мучился, умирал и никак не мог умереть человек. Хоть и трудно было узнать его, а по одежде, по хриплому мату, дважды сорвавшемуся с языка, по нескольким украинским словам Панков понял – это тот самый непутевый прапорщик, неудачно стрелявший в змею, Грицук – он это… Приглядевшись, Панков увидел, что у прапорщика отрезаны уши, их душманы собираются предъявить для получения гонорара.

– С-суки! – беззвучно выругался капитан.

Первым под пули Панкова попал «муалим» – очередь вогнала его в котел с чадящим тряпьем, он лег точно на огонь, закупорил его, следом перерубила пополам Абдуллу – с этим пацаненком все было понятно, он потерял право на жизнь, – рядом гулко загромыхали, располосовывая воздух свинцом, еще несколько автоматов. Лишь один из душманов успел развернуться к нападавшим и сдернуть с плеча автомат, но выстрелить не успел, его опередили, сбили с ног очередью.