Александр Мартынов - В заповедной глуши

— Здорово у вас получается… Я кофе уже залил, ничего? — он кивнул на банку, лежащую в траве. Я щёлкнул пальцами. Витька, помедлив, передал банку мне, и я бросил её в костёр. — Зачем? — удивился он.

— Обожжённая жесть быстрей разлагается в земле…

— Добрый день, — Валька выбрался из палатки. Он был в майке и трусах, босиком и с туалетными принадлежностями наизготовку. Валька помахал рукой, я кивнул и спросил:

— Ноги как?

— Нормально, — он смущённо посмотрел на нас и пошевелил пальцами этих самых ног. — Всю ночь ныли, я даже во сне чувствовал, а сейчас нормально. Спасибо.

— Приводи себя в порядок, — скомандовал я, — и садись лопать, а то мы устали ждать.

— А зачем жести быстрей разлагаться? — спросил Витька, пока Валька мылся. Я покачал головой:

— Чтобы поменьше было мусора. Человек обожает загаживать природу. Причём именно тем, что не разлагается и вечно торчит памятником людской глупости — пластмассой, стеклом, жестью…

— Вы что, ещё и «зелёный»? — удивился Витька. Я пожал плечами:

— Да нет, конечно. Я что, похож на идиота, который патрулирует нефтяные платформы на лодках, двигатели которых работают на бензине?

Витька засмеялся:

— Тогда, может, вы и правда леший?

— Я вас где встретил? — я начал обуваться. — В поле. А в поле лешие не водятся. Какие ещё будут оригинальные предположения? — он пожал плечами. — Нет? Отлично. Давай миски, будем питаться.

Валька тоже подсел. Он вымылся основательно и выглядел повеселевшим. Накладывая ему дымящийся кулеш, я процитировал:

Он замер, поднял на меня глаза. Спросил как-то недовольно:

— О чём это вы?

Я усмехнулся и продолжил:

К тем, кто жаждет не высиживать — а падать и взлетать… Понял?

— По… нял, — с запинкой сказал он. Недовольство во взгляде сменилось растерянностью, а растерянность — надеждой.

— Ну и ешь, — предложил я. — Ешьте, ешьте, и снимаемся, а то засиделись.

Пуща открылась нам после короткого подъёма на крутой склон, отсекавший край поля. Мы отшагали уже километров, чтобы не ошибиться, пять. По самой жаре. Мальчишки, впрочем, двигались ходко и даже весело — наверное, правда хорошо отдохнули. Шли молча. Ни они ни я ни о чём разговаривали — что для меня, например, было нехарактерно. Но молчание не было тяжёлым, как вчера.

И вот мы влезли на этот склон — только что не цепляясь руками за траву — и встали на нём.

— Ого, — сказал Витька. Его лицо бронзовело от пота, а глаза расширились удивлённо.

— Как красиво, — искренне ответил Валька.

Я согласился с ними, хотя и молча. Это было «ого». И красиво. Без слов, хотя пущу я видел впервые, а уж лесов в моей жизни хватало.

В полукилометре от нас, за узкой луговиной, стояла ровно и тихо шумящая зелёная стена, испещрённая бегучими чёрными тенями. Над нею косым снижающимся кругом шёл, распластав крылья, ястреб. А дальше всё таяло в загадочной синеве, светлой и непроглядной. Справа над матово-серой лентой полевой дороги, уходившей в лес, дрожали струи горячего воздуха.

— Они добрались до Последнего Приюта, — пробормотал Валька, поддевая под лямки рюкзака на плечах большие пальцы. Я покосился на него:

— Читал?

Валька вздохнул:

— А то… — он поднял руку: — Ард Гален-и-эстэ [14] Край зелёного покоя (синдар.) … А вы тоже читали?

— Обижаешь, — покачал я головой. — Я, наверное, один из первых толкинутых в СССР. С восемьдесят второго, когда прочитал сокращённый вариант «Братства Кольца».

— Восемьдесят второ-о-ого-о? — недоверчиво спросил Витька, благожелательно слушавший нашу беседу. — Сколько же вам лет?

— Тридцать три, — ответил я весело.

— Моложе выглядите…

— Я знаю. А ты читал, что ли, Толкиена?

— Я кино смотрел, все три серии, — сказал Витька. — И гоблинский перевод, Егор от него угорал.

— Дурь этот гоблинский перевод, — сердито сказал Валька. Я кивнул:

— Дурь. А кино неплохое.

— Да мне тоже гоблинский не очень понравился, — признался Витька. — Так. Посмеяться.

— Не над чем там смеяться, — отрезал Валька. — Это всё равно как смеяться над Великой Отечественной.

— Некоторые смеются, — заметил я. А Витька отмахнулся:

— Ну это ты хватил, Валёк.

Валька дёрнул плечами и вдруг звонко пропел:

— Намариэ! Най хирувалие Валимар. Най элиэ хирува. Намариэ!

Витька покосился на него удивлённо, а я произнёс задумчиво:

— Прощай. Может быть, ты ещё найдёшь Валимар. Может быть, именно тыи найдёшь Валимар. Прощай… Вон ты даже что запомнил!

Витька кивнул:

— Вы думаете, у меня всё будет хорошо? — неожиданно прямо спросил он, глядя мне в глаза. Я медленно ответил:

— Виктор меня спросил, не леший ли я. А ты думаешь, что я эльф и мне всё ведомо? У меня уши не острые…

Валька рассмеялся:

— А у них уши не острые. Это выдумка. Так что кто вас знает…

— Ну тогда, — предложил я, — вспомни: «У эльфа и ветра не спрашивай совета…»

— «…оба скажут в ответ: что «да» — то и «нет»», — усмехнулся Валька. И добавил: — А ещё я вспомнил, что Зло не правит миром безраздельно [15] Один из основных постулатов трилогии Дж. Р. Р. Толкиена «Властелин колец». На нём построено, собственно, всё «здание» этой великой книги — упорное сопротивление непреодолимым обстоятельствам приводит к победе. Высказан магом Гэндальфом. , — и он снова посмотрел мне в глаза — испытующе. Я выдержал взгляд парнишки и подтвердил:

— Не правит.

Витька уже спустился на луговину и махал нам рукой:

— Тут тропинка!

— Пошли, — предложил я Вальке…

…Там, где тропинка сливалась с пыльной дорогой и они вместе ныряли в лес, стоял на металлическом столбе указатель:

КОРДОН СВЯСЪЦЫ 22 км.

Ниже было подписано красной краской:

РЕБЯТА, В ВОСЬМИ КИЛОМЕТРАХ ОТСЮДА — ПРОЕЗД УЖЕ ТОЛЬКО НА ВЕЗДЕХОДЕ

— Вот такая вот музыка, — заметил я. — В восьми километрах — только на вездеходе. Партизанский край… Я в детстве очень любил книжку «Брянский лес». В точности… Не передумали?

— В смысле? — переспросил Витька. Я показал рукой туда, где копились тени:

— Туда идти. Вы вообще подумайте: может, я себе запас на зиму веду? Вы, конечно, жилистые и тощие, но всё-таки лучше, чем ничего…

Мальчишки заморгали. Даже испуганно. Я сделал каменное лицо. И из этих самых теней раздался голос, с лёгким акцентом произнёсший: