Владимир Смирнов - Над океаном

— Непрохождение — в наших широтах? В это время? Да вы... — Тагиев вдруг охрип. Он прокашлялся. — Ладно. С этим — ладно. Потом. Дальше!

— Пока результатов нет. Нет. На непрерывные... Что?!.

Тугая пауза. Шипение, потрескивающее в динамиках. Шелест кондиционеров. Чье-то усиленное мембранами дыхание.

— Минуту... Стоп! — закричал динамик.

Крик ударил по вздрогнувшим людям, из динамика донеслось неясное быстрое бормотание, что-то выкрикнули о записи, гулко щелкнуло.

— На связи — «Залив»! Дает трансляцию, переключаю на вас, внимание!..

Опять звонкий щелчок — и в мертвой тишине КДП хриплый голос, ломаясь, плавая в бульканье и свисте эфира, с которым не могли справиться даже сверхмощные фильтры дальней связи — настолько далек и слаб был этот голос, — торопливо, взахлеб зачастил:

— ...сят три! Если слышите нас, всем, кто слышит нас! Идем на аварийном питании, поврежден двигатель, вышли из строя все радионавигационные приборы, курс по магнитному компасу — двадцать четыре градуса... — Голос уплывал, утекал, растворялся в шорохе и треске.

Царев почувствовал тупую, ломящую боль в затылке, боль была как тяжелая, гулко перекатывающаяся вода; он на миг зажмурился, застыл — и метнулся к пульту, рванул трубку аппарата внутренней связи, закричал тихо, прикрывая ладонью рот:

— Пеленга торная! Пеленгаторная, спите?! Да, пеленг! — и, не слушая ответное: «Пеленг идет и чисто берется!» — бросил трубку.

А голос продолжал, голос спешил сказать все, и это было страшно — слишком уж торопился радист уходящего в гулкую пустоту самолета:

— Теряем ориентировку, просим «Полюс»! В случае полной потери ориентировки или окончательного отказа бортовых систем будем садиться на воду, имеем примерное место, повторяю, примерное место — квадрат... Просим непрерывно давать пеленг по основной частоте. У нас все, питание аварийное. «Полюс», дайте Пятьдесят третьему «Полюс»! Перехожу на постоянный прием по указанной частоте, благодарим всех, кто слышал нас, конец.

Динамик шелестел, в нем слышался далекий гул и что-то похрустывало, словно звонкая чистая галька перекатывалась под волной. Потом там щелкнуло, кто-то вздохнул и деловито произнес:

— Пост дальней связи. Запись произведена...

Щелчок — динамик отключился. В КДП ворвалась тишина.

В раскрытую балконную дверь вплывал туман...

Они шли домой — домой, домой.

Они шли к берегу, до которого было не сто, не двести, даже не тысяча миль, а долгие и долгие часы полета. Полета на раненой, измученной, устало дрожащей от усилий машине.

Они шли к единственному берегу — своему, потому что берег чужой был сравнительно недалеко — всего каких-то час-полтора напрямую. Невидимый за однообразной дымной линией горизонта, он тянулся справа.

Они знали, что могут свернуть туда и через час все будет закончено — они будут пить кофе и слушать доброжелательные, пусть и фальшивые, голоса и слова. Они знали, что имеют на это право, и все их поймут, и никто не осудит. Но «никто» — это ведь не они сами!

Левый двигатель был остановлен. Он, как предельно измотанный человек, отдавший все, окончательно сдал. Кучеров и Савченко «скребли» высоту по метрам, вытягивая машину на максимально возможную высоту (хотя бы для экономии топлива), но двигатель наконец агонизирующе закашлялся, захрипел, когда они перевалили шеститысячную отметку, Кучеров с болью в сердце оттянул назад его РУД до упора — и двигатель послушно затих под его рукой.

Триммера были выставлены так, чтоб снимать, сколько возможно, тенденцию к левому развороту, и потому

Ту-16 летел как бы чуть боком, скользя. Правый двигатель работал в режиме, дающем возможность вести корабль без потери высоты и в то же время без угрозы выхода его из строя. Ну, а топлива — чего-чего, а топлива теперь, когда работал лишь один двигатель, было более чем достаточно.

Кабины давно разгерметизировались. От обычной неощутимой вибрации, абсолютно безвредной в нормальных условиях, трещины и сколы в стеклах штурманского фонаря и блистере оператора увеличились; отопление отсеков было давно выключено. И теперь у штурмана, в пилотской кабине, в отсеках штурмана-оператора и стрелка-радиста — всюду, кроме крохотного «скворечника» КОУ, царил свирепый холод. Изморозью искрились стекла приборов. Второй час экипаж сидел в плотно поджатых кислородных масках и страдал от жжения на щеках — щетина у всех успела за ночь отрасти и теперь, прижатая тесным «намордником», раздражала и жгла кожу немилосердно. А Агеев — Агеев просто мучился: зуб под раскрошившейся пломбой болел так, что все иное казалось смешным по сравнению с этой пыткой. А ведь знал же, клял он себя, знал, что бывает на такой высоте при падении давления, знал и все-таки не пошел к врачу, струсил. А теперь — терпи! Конечно, всего пара тысяч метров вниз — и пройдет, как рукой снимет, но даже заикнуться об этом было нельзя, и вовсе не потому, что высота — это общий шанс, а потому, что в их ситуации было стыдно и смешно-жалко жаловаться на больной зуб.

Почти час неподалеку шел «Орион». Он пристроился к ним вскоре после их разворота домой и теперь устойчиво держался слева и чуть выше метрах в восьмистах. Шел и молчал — серый широкомордый брюхастый четырехмоторный «контрабас». Там словно чего-то выжидали. Но никто из экипажа капитана Кучерова не интересовался им. Его «не видели». И Кучеров был благодарен своим подчиненным. В конце концов, тут, в покалеченной машине, своих забот по горло. И командир даже не желал смотреть в сторону сумрачной туши чужого китообразного самолета.

Кучеров подвигал затекшими плечами и немножко удивился: десять часов в воздухе, а усталости вроде особой нет, только вот глаза щиплет и они временами начинают слезиться. Попить бы сейчас, да как в этом «наморднике» попьешь... Ну, ничего. Сегодня он придет домой, и Татьяна, которая ждет его в комнате с цветами, достанет из холодильника замерзшую, обледеневшую так, что пальцы отпечатываются на темном стекле, бутылку колючего, торжественно шипящего шампанского — их свадебного шампанского, праздничного, как та волна!

Он мотнул головой, отгоняя ее смеющееся лицо, и вызвал «корму»:

— КОУ! Георгий!

— Есть, командир.

— Как там у тебя — порядок?

— Курорт, командир. Не то что у вас. Даже нехорошо как-то.

— Давление в кабине?

— Все в норме. Только есть очень хочется, — отчего-то виновато сказал Ломтадзе.

— Это от чрезмерных удобств, — завистливо сказал Щербак.

— Ну так поешь.

— Когда? — удивился Георгий.

— Сейчас! Что ж нам тут, и не дышать из-за тех идиотов? Хотя о покойнике плохо и не говорят...