Владимир Смирнов - Над океаном

Ищи цель! Ага, бронемашина, даже нет, это, кажется, передвижная радиостанция или что-то... а-а, да какая разница! Петляешь? Не-ет, дружочек!.. Машину, похожую на серо-зеленую угловатую коробку, накрыла сетка прицела. Вот ромбики сходятся, сошлись... Давай! Большой палец топит общую гашетку — и к этой коробке, такой неуклюжей и беспомощной (но мы-то знаем эту беспомощность, знаем!) потянулись дымящиеся трассы — это я стреляю! Ровно и четко, размеренно — дук-дук-дук-дук — работает, как молотит, носовая пушка. Двенадцатимиллиметровые пулеметы лихо трещат рвущимся полотном. Истребитель чуть уловимо подрагивает от выстрелов, в кабине мелькнул запах пороха. Очереди пыльными фонтанами вспороли землю, хлестнули по машине наискось. Брызнули голубые молнии попаданий, машина вильнула и исчезла под всплеснувшимся пламенем — попал в бензобаки. И вверх, вверх, земля рядом!

И вдруг «семерка», идущая в стороне, задрала нос, кувыркнулась через спину, выбросила клуб искрящегося дыма, и полыхнула белым огнем, и, запрокидываясь через крыло, понеслась вниз, пронзая воздух стремительной черной стрелой дыма. Ворвался крик: «Прыгай, Кузя! Да прыгай же!» Это же я, я кричу! И задыхался, кричал что-то Сережка Кузнецов, сияющим солнцем врезался в расколовшуюся черным вулканом землю, превратив все вокруг себя в кипящее пламя...

...Через несколько минут девять «ЛаГГов» уходили все так же, на бреющем, от растерзанной земли. Там, сзади, раскачивались, упираясь в низкое небо, столбы дыма всех цветов и оттенков — от черно-смоляного до ядовито-розового химического. Догорали перевернутые машины, сумрачно дымились остовы танков — черные груды обуглившегося искореженного железа. Брызгало яркими искрами пламя из каких-то ящиков, веселыми радужными пятнами горели лужи бензина. Чад и копоть горящей резины и оплавившегося металла несло на белый прибрежный песок...

«ЛаГГи» шли, держась у самой воды. Серел воздух, заполнялся зыбкой предвечерней мглой, но наверху, там, где высоко плыли «яки» прикрытия, небо еще светилось, и далекие самолеты весело и ласково поблескивали розовыми в последних лучах солнца металлическими брюшками. Все так же бежала внизу вода, уже, правда, потемневшая, и ничто в мире не изменилось, кроме того, что... Нет, не надо, сейчас — не надо...

Что с курсом? Кажется, уходим в сторону градусов на пятнадцать. Значит, выйдем севернее базы километров на 70 — не менее. А ведь горючего в обрез, и нет времени на мотание в поисках ориентиров.

— «Виктор-один», я Второй, мы уклоняемся к норду. Молчание. Все так же ровно плывет самолет ведущего — как глухой.

— «Виктор Первый», уходим к норду!

Только шорох разрядов в наушниках. Дела! Ну-ка...

Дав полный газ, Анатолий вырывается из строя вперед, рывком круто разворачивается прямо под носом «единицы».

— Второй, на место, — хрипло говорит Рощин.

— Первый, уходим к северу!

— Второй, почему молчишь? — Рощин говорит глухо и монотонно, предельно усталым голосом, словно превозмогая самого себя и тяжесть своих лет и лет войны, — это слышно сквозь помехи и треск эфира.

— Я Второй, кто слышит меня? Всем, кто слы...

— Отвечай, Второй...

Вот теперь ясно. Все ясно. Передатчик разбит, станция работает только на прием. А Симонов в горячке и не заметил, когда получил попадание: «Ну, будем надеяться, что разбита только рация...»

— Я — «Пятый Виктор»! Первому — мы уклоняемся к северу!

— Спокойно... — Голос Рощина словно прорывается.

— Третий Первому! Командир! Ты дымишь! — кричит кто-то.

Эфир тут же заполняется голосами.

— Шестой — подтверждаю дым! Как понял? Дым!

Дым?! Да нет же, нет — это пар. Симонов ближе всех к рощинской машине, он держится на своем месте правее и позади нее и отчетливо видит — это пар.

— Спо-кой-но... — Голос Рощина не меняется в своих глухих интонациях.

Пар — это пока не опасно. Но лишь пока. Как только вода вытечет — а это дело нескольких минут и зависит от размеров и характера повреждения, — температура масла попрет вверх, масло закипит, выгорит — и тогда... Тогда остается только ждать, что произойдет раньше — расплавятся головки цилиндров, полетят клапана или двигатель просто-напросто заклинит? Выход один — прыгать. Но куда? Куда?!

Впереди показалось побережье. «Наконец-то! Ч-черт, похоже... Ну да — мы вышли к бухте Иннокентия! Ничего не понимаю. Это ведь южнее базы. Южнее! Старик, как всегда, прав».

Текут минуты. Струйка пара за машиной Рощина вроде не шире, чем была, и не плотнее.

Струйка пара течет и течет, скользит в воздухе вкрадчиво и коварно, как гадюка в густой застойной траве. Она даже изгибается так же...

Что-то впереди тускло заблестело, какое-то громадное водное зеркало. Река? Гигантская дельта реки — могучей, широченной реки. Мощная река, сливающиеся в паутину протоки и рукава засветились сквозь сумрак. Да какая же тут река, южнее базы?

«Мама моя, да это ж Амур! Дельта Амура! Мы все-таки ушли на север! База осталась позади, на юге! Мы спутали бухту Иннокентия с бухтой Дата!»

Анатолий дает полный газ, плюя и на топливо и на обороты, вырывается вперед и бросает машину в левый разворот: «Делай, как я!» И летчики увидели его маневр, и увидели Амур — Амур ни с чем не спутаешь! И все все поняли.

Группа разворачивается. Все вдруг — на 180 градусов. И Анатолий оказывается в хвосте, замыкающим.

Итак, теперь-то, по крайней мере, все наконец окончательно ясно. Теперь займемся собой. Как наши дела? А плохи наши дела, очень и очень плохи. Можно сказать, труба наши дела. Можно сказать, дел уж и вовсе, считай, никаких — стрелка бензочасов легла на нуль. И лежит, плотно лежит, намертво. Ну, вот и все. Отлетался...

Но мотор-то еще работает! Он-то еще тянет! (И ведь Зубов же, Зубов — как он тогда бросил: «Врут, и кто их знает, когда в какую сторону». Так?)

Ладно. Сбросить газ до среднего. Скорость, конечно, упала, но зато дольше движок протянет на тех каплях, что еще остаются в баках. И будем надеяться, что бензочасы зубовского «академика» врут еще больше, чем кажется.

Мимо проплывает самолет Рощина, он отстает от строя, и вдруг резко, как подшибленный, валится вниз. В наушниках раздается искаженный голос — неужели это Рощин?! Он что-то пытается сказать, и слышно, как он чем-то давится. Его самолет раскачивается, проваливаясь, теряя высоту. Вот он выровнялся на миг, полез вверх, к своим, к стае. А за ним широко распушилось темное, почти черное облако — и самолет бессильно свалился на крыло. Стал замедленно, долго падать, входя в широкую дугу, вычерченную густо-черной полосой, траурным шлейфом, и беззвучно исчез в сине-черном море тайги. Через долгое мгновение там мигнуло белое и яркое в полумраке пламя и накрылось дымом. Дым, растворяясь в наползающей мгле, медленно поплыл рваными пятнами над непотревоженным лесом.