Луи Буссенар - Сын парижанина

Американец поставил ногу на педаль сцепления, отпустил тормоз, взялся за руль и включил зажигание.

Машина, пыхтевшая и дрожавшая на месте, двинулась вперед с привычным уже судорожным кашлем: «Тюх-тюх».

Отряд приближался. Слышались яростные крики. Потом раздалась короткая команда:

— Огонь! Огонь по этим мошенникам!

Беглецы узнали высокомерный и резкий голос предводителя бушрейнджеров.

Мчавшимся во весь опор всадникам пришлось придержать коней, чтобы исполнить приказание; снять карабины, зарядить их, хоть как-то прицелиться, — на это тоже требовалось время… К тому же они не поняли смелого маневра автомашины, темная масса которой была почти незаметна на песке.

При свете звезд бандиты едва различали неясное поблескивание металла, которое вскоре пропало.

Четко различая все препятствия, Меринос уверенно вел автомобиль, как днем, и постарался увеличить скорость.

Бушрейнджеры могли вести огонь только наугад. Послышалась беспорядочная стрельба. Трое беглецов слышали, как свистели и визжали пули. Тотор, вспоминая недавнюю аварию, прошептал:

— Только бы они не испортили еще раз нашу маслобойку.

Но все шло хорошо. Робинзоны отделались испугом. Через несколько секунд автомобиль, ставший совсем невидимым, был уже далеко от разбойников. Можно было не опасаться ни пеших, ни конных.

Трое друзей неслись по равнине, поросшей редкими чахлыми кустами. Меринос, отличный шофер, ловко маневрировал между ними с таким умением и спокойствием, какого Тотор от него никак не ожидал.

Время шло, расстояние между беглецами и преследователями постепенно увеличивалось. К счастью, местность благоприятствовала этой фантастической гонке по дикой стране в полной темноте, без фонарей.

Сначала, думая только о бегстве, молодые люди молчали. Так длилось около часа. Но час — слишком много для Тотора, у которого, как известно, ежесекундно чесался язык.

Он смотрел, как мимо, почти задевая машину, проносились бесплотными тенями кусты, и один естественный вопрос сорвался с его губ:

— Какая у нас скорость?

Меринос взглянул на спидометр и коротко ответил:

— Пятнадцать миль.

— Значит, тридцать километров в час… Неплохо. Но скажи, дружище, ты, наверное, страшно вымотался, из последних сил держишься?

— Вовсе нет! И сам не понимаю почему. От всей этой передряги я, правда, дико вспотел, у меня вся одежда промокла, зато сейчас я уж ни о каких болячках не помню.

— Потрясающе!

— Только вот странно, что я вдруг стал видеть в темноте. А в остальном — вроде бы полный порядок.

— Несомненно, бешеная атака тебя исцелила!

— Но что будет со мной днем?

— Будем надеяться, зрение не ослабнет.

— Боюсь, чудеса не вечны. Если бы ты знал, как это необычно — пронзать взглядом мрак! Вокруг меня все серое с бесконечно мягкими оттенками голубого. Вижу четко, но это не свет, а что-то странное, волнующее… пейзаж из сна, со звездами, которые сияют, как маленькие солнца. Большие ночные птицы охотятся, летучие мыши проносятся стремглав, выделывая безумные пируэты [163] Пируэты — разнообразные повороты или вращение тела. в воздухе… А вот порхающие бабочки и целый рой насекомых… Все живет, движется, но совершенно бесшумно. Что за непостижимая фауна!

— Ну вот тебе еще одно приключение, вовсе не банальное даже после стольких других! Знаешь, когда мы это расскажем, наверняка кто-нибудь брякнет: «Ну и брехуны эти путешественники, настоящие врали!» — и нам точно никто и никогда не поверит!

— Однако все бывает. И какое счастье для нас, что я отравился!

— Это уж точно! Если бы ты не попробовал бульона из трав, нас бы прикончили, насадили на вертел, закоптили, обжарили и обглодали бы до костей! Что называется, рисковали собственной филейной частью. Но расскажи нам, как это случилось, ты же знаешь, я просто рот разинул, совершенно обалдел…

— Все было просто. Я спал как сурок, а потом, наполовину проснувшись, дремал в каком-то оцепенении, довольно приятном. От этого яда мой слух очень обострился: любой звук казался громом, уши болели. И вот, дремля под деревом, проклиная Бо, который храпел как органная труба, я с необычайной ясностью услышал шорох травы и листьев, чье-то сдерживаемое дыхание и даже сухой хруст сустава!

Нетрудно было понять, что нам грозит опасность, тайком подползает какой-то враг и, уж конечно, не с добрыми намерениями… Тут я окончательно проснулся и открыл глаза. О, счастье! Я все видел… да, четко видел вооруженных копьями чернокожих, которые ложились на землю, ползли на животах, скрытно подбирались к нам на четвереньках.

— Конечно, чтобы понежничать с нами?

— Вот-вот… Но они были уже в тридцати метрах! Я призвал на помощь все свое хладнокровие, тихо взял карабин, резко поднялся, прицелился в человека, который подобрался ближе всех, и сразу выстрелил. Вот и все. Остальное вы знаете.

— Да, мой храбрый друг! Ведь остальное — это просто наше спасение, добытое твоим великолепным спокойствием, неслыханной меткостью и несравненным бесстрашием…

— Перестань, пожалуйста! Но я старался изо всех сил, и твои похвалы, дорогой Тотор, меня радуют…

Внезапно американец замолчал, а потом заговорил снова:

— Как странно! Вдруг стала пропадать удивительная ясность, уменьшается этот голубоватый нежный свет, идущий от звезд. По правде говоря, он меркнет… Я вижу на горизонте огромную черную полосу, заставляющую меня щуриться…

— Но, — откликнулся Тотор, — эта полоса — не черного, а ярко-красного цвета. Прямо светоносный пурпур! Да это и есть заря… Солнце встает.

— А я воспринимаю ее все более и более черной. Заря для меня — ночь… Я опять слепну, — сказал Меринос.

— Ну, это уж слишком странно, — заметил Тотор.

Пока два друга разговаривали, внезапно разгорелся тропический день.

— Тотор, — сказал американец, — веди машину дальше сам… В глазах темно.

— Хорошо, подчиняюсь, но я ровно ничего не понимаю.

Между тем все обстояло просто, и, немножко подумав, Тотор мог бы легко разобраться что к чему.

Ведь что такое зрение? Это связь человека и животных с внешним миром при помощи глаз и посредством света.

Внешние предметы, будучи освещены, отражаются на самой глубокой оболочке глаза — сетчатке. Эта вогнутой формы оболочка, получив световой сигнал, передает его в мозг через оптический нерв, продолжением которого она и является.

Если бы свет был всегда одинаково ровен, зрение оказалось бы очень простой штукой и действовало бы непрерывно, без осложнений. Но свет, напротив, весьма неравномерен, и его вариации огромны, от абсолютной темноты до ослепляющего сияния солнца.

Требуется, чтобы в разных условиях сетчатка могла бы реагировать на лучи, без ущерба для органа зрения и пропорционально вариациям света.