Петр Лебеденко - Шхуна «Мальва»

— А дядя Иван? Лежит?

— Лежит. Ему будто полегчало немного. Вечером вставал.

— Ну, ты погуляй малость, Ленька, я соберусь, и вместе пойдем.

...И вот они идут по улицам родного города, на каждом шагу им встречаются немецкие солдаты и офицеры, но Иван Глыба никому не уступает дороги. Широкоплечий, заросший, в брезентовой рыбачьей робе, которая так хорошо пахнет морем, ветрами и рыбой, Глыба твердо шагает по тротуару, и деревянная нога его стучит и стучит, будто выговаривает: «Вот кто тут хозяин!» Немцы сторонятся, пропускают их и только потом, вслед, ругаются по-русски: «Черт есть побрал!» Ленька, не оборачиваясь, покрикивает: «Давай-давай, топай мимо, фриц паршивый!»

Когда Иван Глыба рядам, Леньке начхать на всех фрицев и гансов, будь они солдаты, офицеры или генералы. Пусть-ка попробует кто-нибудь из них затронуть Леньку! Иван даст один раз — и дух из фрица вон!

Ленька будто случайно оказывается совсем близко к брату, своим плечом касается его руки и чувствует, какая она сильная и твердая. Иван по привычке сжимает пальцы в кулак, и Ленька видит: не кулак — молот! «Таким если ухнуть немца по башке, — думает Ленька, — от немца только пшик останется».

И Ленька еще громче говорит в сторону прошедшего мимо офицера:

— Давай-давай, топай, жабра вонючая!

Иван молчит. Чем ближе они подходят к своему дому, тем чаще встречаются на их пути знакомые рыбаки и рыбачки. Вот идет посреди улицы дядька Филипп, старый рыбак, тысячи раз бартежавший по морю с отцом Ивана на байдах и шхунах. Иван останавливается, снимает кепку и почтительно говорит:

— Здорово, дядя Филипп!

Ленька тоже останавливается и вслед за Иваном повторяет:

— Здоров, дядя Филипп!

Но старый рыбак даже головы не поворачивает в их сторону, проходит мимо, будто никого и не видел.

— Та-ак! — угрюмо говорит Иван.

— Та-ак! — угрюмо вторит Ленька.

Тяжко на душе у Ивана. И на душе у Леньки тоже тяжко. Иван знает: волками глядят на него рыбаки за то, что работает он на немцев. Другие и рыбу берут, и вроде как благодарят за помощь, а все равно не прощают ему «предательства». Что может сделать Иван, как может оправдаться? Много времени пройдет, пока узнают люди, как «работал» Иван на немцев, а до тех пор суждено ему носить в себе великую тяжесть человеческого презрения и ненависти.

— Да-а, — говорит Иван.

— Да-а, — говорит и Ленька. Мальчишка не совсем понимает, почему бывшие друзья Ивана теперь отворачиваются от него.

Помогает Иван людям? Помогает! Чего еще надо? Христо Юрьевич вон кофейню открыл, и то к нему ходят, а с Иваном и здороваться не хотят. Завидуют, небось. Видит Ленька, как тяжело Ивану, и готов грудью стать на его защиту.

— Хочешь, пульну сейчас в дядьку Филиппа из рогульки? — спрашивает Ленька. — Будет другой раз знать, как не здороваться!..

Иван качает головой, коротко, незлобно говорит:

— Дурачок ты, Ленька!..

Вечером Ленька вышел из дому и побрел к своему дружку Витьке Калугину. До войны они учились в одном классе, были одногодками, да и дружба их брательников — Петра Калугина и Ивана Глыбы — сближала мальчишек. Правда, последнее время, с тех пор, как Иван начал плавать на шхуне, Петро Калугин перестал ходить к Глыбе, и Ленька сделал твердое заключение: «Петро тоже завидует!». Он так и сказал об этом Витьке, но Витька далеко цвиркнул через зубы, ответил:

— Сом щуке не завидует.

Ленька, конечно, знал, что рыбаки считают щуку нахальной рыбой — пройдохой — и презирают ее. Он спросил:

— Это ж кто — щука?

Витька опять цвиркнул:

— Тот, кто русскую рыбку для немцев ловит.

— Что ты сказал?

— Что слыхал... уха хвидерзай, до свидания, значит...

И прежде чем Ленька опомнился, Витька скрылся в дверях своего дома.

После этого короткого разговора прошло много времени, Ленька не раз пытался увидеть своего друга, но ему никак это не удавалось. То Витька где-то ловил бычков, то продавал их на базаре, то вообще был неизвестно где. «Может, решил поломать дружбу? — думал Ленька. — Так сразу бы и сказал, чего финтить...»

Он вошел в калитку калугинского двора и в глубине сада увидел Витьку в тельняшке. Сидел Витька на корточках, копал червей и посвистывал. Рядом с ним лежало несколько удочек. Он заметил Леньку, но не подает виду, не оборачивается, не хочет на Леньку и взглянуть. Тогда Ленька, подойдя поближе, сказал:

— Здорово, рыбак!

Витька нехотя оглянулся, хмуро спросил:

— Чего пришел?

— А к тебе что, и ходить теперь нельзя? Чи ни разбогател?

— Богатеют другие, — ответил Витька.

— Кто же это?

— Империлисты. — Витька окинул дружка презрительным взглядом, будто желая подчеркнуть: «Умеем, мол, изъясняться по-иностранному, когда надо». — Империлисты, понял?

Витька положил на ладонь червяка и стал наблюдать, как тот извивается, то сжимаясь в колечко, то распрямляясь, словно пружинка. Ленька сел рядом на корточки, исподлобья взглянул на приятеля. Он чувствовал, как в нем закипает обида и злость на Витьку. «Чего ломается? — с трудом сдерживая гнев, думал Ленька. — И чего нос задирает? «Империлист! Хочет, чтоб я ему юшку из носу пустил? Так это недолго...»

— Витька... — Ленька говорил тихо, приглушенно, голос его дрожал. — Витька, мы больше не товарищи?

Витька настолько увлекся червяком, что, кажется, не расслышал Ленькиных слов. Или просто не хочет отвечать?

— Я у тебя опрашиваю, малявка! — Ленька повысил голос и в упор посмотрел на Калугина. — Если товарищи, то насчет империлиста назад бери, понял?

— А если не возьму?

Витька шевельнул успокоившегося было червяка, и тот опять заметался по ладони.

— Не возьмешь? Тогда пойдем на кручу.

— Пугаешь?

Ленька не ответил. Сунув руки в карманы засученных до колен штанов, он повернулся и молча побрел со двора. Вот позади уже и калитка — Ленька не оглядывается. Он знает: Витька — человек не трусливого десятка, Витька придет на кручу. А если не придет, — что ж, тогда не жалко будет и забыть старую дружбу: тому, у кого заячья душа, Ленька Глыба руку не поддает...

На круче, как и всегда, было пустынно. Кручей рыбаки называли площадку у крутого каменистого обрыва, на которой стоял старый, заброшенный маяк. Собственно говоря, маяка давно уже здесь не было: внутри полуразрушенного кирпичного сооружения вверх поднималась железная винтовая лестница и неожиданно обрывалась у верхушки купола, где когда-то горели мощные лампы. Последняя ступенька кончалась на уровне этого среза, а выше было только небо. И по сторонам — далекий горизонт.

Круча почему-то считалась «нечистым» местом. Может быть, потому, что однажды здесь нашли убитого кем-то рыбака Федора Ильина, веселого бесшабашного парня, а может, потому, что еще в гражданскую воину белые расстреливали у этого обрыва большевиков. Так или иначе, рыбаки не любили приходить к старому маяку, а мальчишки посещали кручу только по особо важным делам. Здесь на кулачных поединках разрешались самые различные опоры, отстаивалась честь, утверждалось мальчишеское право носить высокое звание рыбака. Тот, кто кем-нибудь был вызван на кручу и не являлся сюда, мог считать себя конченым человеком. При встрече с друзьями и знакомыми он уже не рассчитывал, что ему подадут руку, и тем более не надеялся услышать дорогие сердцу каждого уважающего себя мальчишки слова: «Здорово, рыбак!».