Пётр Лебеденко - Черные листья

Светлой памяти Кузнецова Михаила Петровича посвящаю

Небо было мутным.

Мутным был и воздух, до предела насыщенный влагой, да и все в этом мире казалось сейчас мутным и смрадным, будто тебя столкнули в трясину, из которой уже не выбраться.

— Тебе нехорошо, Ива? — спросил Селянин.

Она улыбнулась:

— Нет, почему же…

В глазах у нее даже не боль, а что-то похожее на отрешенность. Точно Ива переступила черту, за которой уже ничего нет и не будет.

Она спросила:

— У тебя есть сигарета?

Селянин дал ей сигарету и закурил сам. Теперь он старался не смотреть на Иву, понимая, что ей неприятно видеть сострадание, которого он не мог скрыть. «Мне, наверное, надо уйти, — подумал Селянин. — Ей будет легче, если она останется одна».

И все же он продолжал сидеть рядом с ней, чувствуя, как в душе закипает злоба и против мутного неба, откуда сеял и сеял нудный дождь, и против Кирилла Каширова, давнего своего приятеля, а теперь и начальника. Что в конце концов с Кириллом происходит, почему он стал таким? Может, властишка вскружила голову? Он ведь и раньше до беспамятства был влюблен в свою особу, а теперь…

Услышав чьи-то шаги, Селянин поднял голову и увидел Кирилла. Каширов шел слегка пошатываясь и улыбаясь так, как мог улыбаться только он: губы дрогнули в улыбке да и застыли, словно ему вдруг захотелось рассмеяться, но он заставил себя этого не делать, потому что привык никому не показывать каких бы то ни было своих чувств. Как ни странно, но и эта полуулыбка-полугримаса не делала лицо Каширова некрасивым. Ему все шло. Даже когда он выходил из себя и глаза его становились почти бешеными, лицо его казалось сильным и одухотворенным.

Подойдя к Иве, Каширов с минуту постоял молча, все так же пошатываясь и улыбаясь, потом требовательно сказал:

— Брось сигарету!

На Селянина он даже не взглянул, будто того тут и не было. А когда Ива послушно бросила сигарету под ноги, Кирилл спросил:

— Почему ты ушла? Тебя не устраивает наша компания?

Ива пожала плечами и ничего не ответила. Она еще ниже опустила голову, и теперь во всей ее позе была та же отрешенность, которую Селянин видел в ее глазах.

— Я у тебя спрашиваю, — повторил Каширов. — Почему ты ушла? Не подходит наша компания? Или демонстрируешь свою независимость? Мне, мол, наплевать, кто и что подумает о Кирилле Каширове… Так?

— Тебе ведь и без меня хорошо, — чуть слышно ответила Ива. — Я даже удивляюсь, как ты заметил мое отсутствие.

— Брось молоть чепуху! — раздраженно крикнул Кирилл. — И брось свои мещанские штучки. Мне стыдно за тебя!

Селянин, заметно сдерживаясь, проговорил:

— Тебе и вправду должно быть стыдно. Стыдно за самого себя. Неужели ты этого не понимаешь, Кирилл?

Каширов наигранно засмеялся:

— Ого! Тут, оказывается, присутствует коллегия адвокатов на общественных началах! Давно пришли к соглашению высокодоговаривающиеся стороны?

Селянин спокойно заметил:

— Не паясничай, Кирилл. Ты же видишь, зрителей тут раз-два, и обчелся. Перед кем же играть?

И тогда Кирилл жестко бросил:

— Слушай ты, неудачник! Однажды я тебе уже говорил: никогда не суй свой нос в чужие дела. Ни на правах друга, ни на каких-либо других правах. Тебе это ясно?

— Не ясно.

— Тогда я проясню. Помнишь, еще в детстве тебя называли только так: «Пашка-неудачник». Твоей вины тут, конечно, нет, но факт остается фактом. И когда ты суешь нос в личную жизнь других, это становится смешным. До нелепости смешным. Теперь ты понимаешь?

— Теперь понимаю, — ответил Селянин и грустно улыбнулся: — Мне действительно не всегда везло. Это правда, и от этого я никуда не уйду. Но вот что, друг мой сердечный… Хочешь, я скажу тебе одну вещь? Не очень, правда, для тебя приятную…

— Ну-ка, давай, — усмехнулся Кирилл.

— Хорошо. Я всегда считал тебя изрядным эгоистом. Но прощал эту пакостную в тебе черту. Не знаю, почему прощал. Может быть, потому, что считал тебя сильным, способным, даже сверх меры одаренным человеком. И думал: поскольку он умен, этот человек, все пакостное в нем со временем исчезнет. И не перерастет во что-то более мерзкое…

Селянин зажег спичку и прикурил давно погасшую сигарету. Было видно: все, о чем он говорит, приносит ему страдание.

— Я вынужден признаться и себе, и тебе, Кирилл, что крупно ошибся. Эгоист — это, конечно, скверно, но ты становишься… Ты становишься подлецом.

Кирилл как-то весь напрягся, лицо его на мгновение исказилось, и Ива подумала, что сейчас он ударит Селянина. Но он только спросил:

— Ты это серьезно? Хотя мы издавна и считаемся друзьями, но… Твое и мое положение — ты это учитываешь? И хорошо ли ты обдумал свои слова?

— Да, — ответил Селянин. — Я хорошо обдумал свои слова. Там, в палатке, учитывая твое и мое положение, я этих слов не сказал. А сейчас…

Кирилл его перебил:

— Тебе не кажется, что придется в чем-то раскаиваться?

— Нет, Кирилл, этого мне не кажется.

— Хорошо… А ты? — он взглянул на сидевшую с опущенной головой Иву и переспросил: — А ты? Почему ты молчишь? Или ты согласна с этим… с этим типом?

— Не надо, Кирилл! — Ива сцепила пальцы, просяще посмотрела Кириллу в глаза. — Не надо, Кирилл, умоляю тебя.

— А так, как он — надо? Я у тебя спрашиваю: так, как он — надо?

— Нет… Вы оба будете об этом жалеть… Зачем вы так?

Кирилл взорвался:

— Мы? Ты не скользи! Не юли, ясно? И не будь двоедушной. — Он вдруг протянул к Иве руку, взял ее за плечо: — Идем. Об этом мы поговорим потом.

Они пошли к палатке, ни разу не оглянувшись на Селянина. Павел слышал, как Кирилл нарочито громко — наверное, для того, чтобы его слова были слышны — говорил Иве:

— Это в последний раз! Больше никогда и никуда он с нами не поедет. Пользуясь моим расположением, он все больше и больше наглеет. Точка!..

Павел продолжал сидеть на мокром пеньке, выкуривая одну сигарету за другой, с тоской поглядывая на мутное небо. Потом он встал и направился к реке. Низовой ветер гнал и гнал сизые гребни волн, срывал с них клочья пены, и она, как разорванные куски тумана, летела над Доном — угрюмым и неспокойным. Холодные брызги били Павлу в лицо, он насквозь промок и продрог и, чтобы согреться, начал ходить вдоль берега. Потом, увидав перевернутую вверх днищем рыбачью лодку, залез под нее и лег на сухой, еще не успевший остыть песок. Рядом, метрах в тридцати, ветер свистел в камышах, камыши гнулись к самой воде, и Павлу почему-то подумалось, что им поди очень сейчас зябко и неуютно. Так же зябко и неуютно, как у него на душе…