Пётр Лебеденко - Черные листья

Пламя взметнулось мгновенно. И в ту же секунду Алеша побежал вдоль улицы. Вначале бежал посредине ее, потом, сообразив, что немцы, выскочив на бугор, сразу его увидят, шмыгнул в первую попавшуюся калитку, пересек двор и помчался по краю узких полосок огородов.

А сзади уже стреляли. Беспорядочные автоматные очереди перемежались с одиночными выстрелами, и Алеше казалось, будто пули свистят рядом с его головой и вот сейчас, вот в это мгновение, одна из них больно толкнет его в затылок, и он упадет лицом в сухую, горячую землю. Упадет и больше не встанет.

Он добежал до огорода Анны Федоровны Селяниной, копавшейся на своих грядках, и уже хотел было мчаться дальше, когда она его окликнула:

— Алешка!

Он остановился, ничего не видящими глазами взглянул на нее и вдруг обессиленно опустился на землю. Сердце колотилось так, будто кто-то там завел его на полную пружину, и пружина теперь быстро раскручивается, ничем не удерживаемая.

Анна Федоровна подхватила Алешу и потащила в дом. Стрельба усилилась, дым и гарь плыли над поселком, и теперь уже где-то не так далеко кричали немцы.

— Ты это натворил? — спросила Анна Федоровна.

— Не я, тетя Анюта, — сказал Алеша. — Ей-богу, не я.

Она взглянула на его прихваченные огнем, грязные, пахнущие бензином руки и приказала:

— Раздевайся. Живо!

А сама стала разбирать постель. Потом помогла снять рубашку, штаны, уложила под одеяло и, принеся тазик с водой и полотенце, обмыла и насухо вытерла его руки.

— Лежи, — сказала она. — Ты мой сын, понял? Лежи и молчи, чуть-чуть постанывай, будто тяжко больной. Все понял? Иногда проси: «Мама, пить…»

Немцы ворвались в дом через пяток минут. Один из них — высокий, широкоплечий, с засученными по локоть рукавами — с грохотом отшвырнул стоявшую у стола табуретку, клацнул затвором автомата:

— Партизан! Где партизан? Ну?

Анна Федоровна спокойно обмакнула полотенце в тазике, отжала воду и положила его на лоб Алеши. И только потом тихо проговорила:

— Какой партизан? Сынишка вот больной, видишь? Киндер мой. Вторую неделю маюсь с ним.

Алеша лежал ни жив ни мертв. Пожалуй, лишь теперь вот он испытывал чувство огромного страха, сковавшего и мысли его, и волю. Немец смотрел на него, как казалось Алеше, со все возрастающей подозрительностью. Вот сдернет сейчас одеяло, взглянет на руки — и сразу все поймет. Руки горят, будто в огне, может, уже и кожа вздулась на ладонях… Сдернет немец одеяло или нет? А что, если вскочить, выпрыгнуть в окно и бежать, бежать, пока не поздно! Но тогда они убьют тетю Анюту, непременно убьют…

— Пить, мама, — сказал Алеша.

Анна Федоровна поднесла к его губам стакан с водой, и он, стуча о край стакана зубами, начал пить. Выпил все до дна и опять попросил:

— Еще…

Немцы ушли. Поверили. А Анна Федоровна продолжала сидеть у его кровати, и Алеша видел, как дергается тонкая кожа под ее глазами и как мелко-мелко, почти совсем незаметно, дрожат ее пальцы.

…Тогда она так и не отпустила его от себя. Жил он с Анной Федоровной до конца войны, вместе кое-как перебивались с харчишками, и лишь по возвращении в поселок родной тетки он ушел от своей спасительницы. Ушел с великим чувством благодарности к ней, дав себе твердое слово ни в беде, ни в радости не забывать эту добрую женщину.

Шли годы. Закончив школу, Алеша поступил в горный техникум, долго работал горным мастером, мечтал поступить в политехнический институт и вернуться на «Веснянку» инженером, но сделать это не позволило здоровье. А шахта от себя не отпускала. Когда, после окончания Высшей партийной школы, ему предложили идти работать в райком партии, он категорически отказался. И вскоре его избрали секретарем парткома «Веснянки».

…Слово свое Тарасов сдержал: в трудную для Анны Федоровны минуту он всегда спешил хоть чем-нибудь ей помочь и всю свою привязанность и благодарность к этой женщине он перенес на самых близких для нее людей.

Особенное, почти отцовское чувство Тарасов испытывал к Павлу. И очень хотел, чтобы Павел стал настоящим шахтером.

— Мечтаю о твоем будущем, как когда-то мечтал о своем, — говорил Алексей Данилович Павлу. — Диплом горного инженера, шахта, борьба за ее технический прогресс, борьба за то, чтобы с каждым днем шахтерам было легче работать, — ты понимаешь, как это здорово?!

— Понимаю, — отвечал Павел.

— Тогда так и держи!

— Так и буду держать, Алексей Данилович.

…В тот день, когда Павел должен был сдавать приемные экзамены, Тарасов вернулся из командировки в Донбасс. Заехал домой, наскоро переоделся и отправился к институту. Узнав у знакомого паренька, что Павел вот-вот пойдет сдавать первый экзамен, Алексей Данилович прошел в небольшой институтский скверик. Сидел там и курил одну сигарету за другой, убеждая себя, что все будет в порядке и особенно беспокоиться за Павла не следует, но все же беспокоился и тревожился, будто не Павел Селянин, а сам с минуты на минуту должен предстать перед экзаменаторами.

Время тянулось страшно медленно, Тарасов несколько раз вставал со скамьи, прохаживался по скверику и снова садился, поглядывая на часы.

И вдруг услышал:

— Здравствуйте, Алексей Данилович. Можно, я немного здесь посижу?

Павел опустился рядом, вытащил из кармана пачку дешевых сигарет и закурил, глубоко и жадно затянувшись. Лицо его было необычно бледным, а в глазах… Трудно сказать, что выражали его глаза в эту минуту. Вначале Тарасову показалось, будто в них кроме отчаяния ничего другого нет, но потом он подумал: они наполнены еще и решимостью. Да, и решимостью, словно в порыве отчаяния Павел подводил невидимую черту под чем-то очень важным и твердо знал: вот теперь-то все решено окончательно.

«Все это у него от отца, — подумал Алексей Данилович. — Все — от начала до конца. Тот тоже такой: глядишь на него, и тебе кажется, будто глаза этого человека вобрали в себя страдания тысяч и тысяч людей, и будто не осталось в нем ни грана воли для борьбы с этими страданиями и болью. Конченый, думаешь, человек, совсем обреченный… А потом вдруг что-то промелькнет в его темных зрачках, промелькнет почти неуловимо, как вспыхнувшая и сразу погасшая мысль. Ты даже не успеешь схватить этого мгновения, но в то же время тебе становится совершенно ясно: нет, это не обреченность, Андрей Иванович еще не сдался, впереди у него еще не одна схватка с судьбой-злодейкой…»

Бросив докуренную сигарету в урну, Павел встал и медленно побрел по аллее. Наверное, он так и ушел бы, ничего не сказав, но Тарасов крикнул ему вслед:

— Павел!

Он послушно вернулся и снова сел. И сразу сказал, не ожидая расспросов:

— Приемные экзамены я завалил, завалил подчистую. Срезался на математике. Не решил ни одной задачи. Смешно, правда? Но что я мог сделать? Что? Полное затмение. Смешно, правда?