Пётр Лебеденко - Черные листья

Но Павел-то Кирилла знал хорошо и нисколько насчет его «счастливой звезды» не сомневался. Ну, в чем-то ему иногда и действительно везло больше других, так ведь одного везения куда как мало! Девятый класс они уже кончали — он, Ива и Павел, как вдруг Кирилл заявил:

— А с физикой-то у меня дела неважнецкие. Через год в институт поступать, а я плаваю, как дохлая селедка в проруби.

Ива искренне удивилась:

— Сплошные пятерки ведь у тебя, в том числе и по физике. Мудришь ты что-то…

— Не мудрю. Знать-то я знаю, но… Глубины нет, понимаешь? Корней этих знаний не чую. А пятерки — что ж, везло частенько. Я ведь не Пашка… Тот из ста вопросов на девяносто девять может ответить по-профессорски, а спросят-то у него как раз сотый, тот, в котором он плавает. Точно, Пашка?

Почти полгода Кирилл сидел над физикой, даже по воскресеньям не появлялся на улице. Затянулся, посерел, глаза впали, но и Ива, и Павел видели: что-то новое появилось в его глазах, по-испански черных и влажных. Не то упрямство поселилось в них навечно, не то воли — настоящей, мужской — прибавилось. Ива восхитилась:

— Знаешь что, Кирилл? Ты… Ты всегда будь таким. Твердым…

О том, что произошло тогда на стадионе, никто из них не вспоминал. Не нужно это было. Ни Павлу, ни Иве. Особенно Иве. Она теперь совсем по-другому смотрела на Кирилла. Ее по-прежнему трогала душевная мягкость Павла, ей, как всегда, хотелось быть рядом с ним, но только для того, чтобы лишний раз уберечь его от ударов судьбы, которые, как ей казалось (и как об этом постоянно говорил Кирилл), подстерегают Павла на каждом шагу. Она понимала, что это — чисто материнское чувство. Узнай о нем Павел, оно оскорбило бы его, но другого в себе Ива не находила. К Кириллу же ее влекло совсем иное — его сила, уверенность, неукротимая энергия. Часто хотелось опереться на его руку, почувствовать, что рядом — человек, который всегда защитит тебя от всех житейских бурь.

Приемные экзамены в политехнический институт Кирилл сдал блестяще. Ива тоже поступила в педагогический, а Павел…

— Не везет ему, — сказал Иве Кирилл. — Настоящий неудачник. Трудно таким в жизни…

Ива согласилась:

— Да, трудно.

— Жалеешь его? — спросил Кирилл.

— Жалею, — призналась Ива. — Ведь человек-то он необыкновенный. Душа у него — весь мир, наверное, обнял бы…

Но Кирилл сказал:

— Мужчина не должен вызывать жалость. Это чувство не для него.

— Может быть, — ответила Ива. И повторила, на минуту задумавшись: — Может быть…

Алексея Даниловича Тарасова судьба свела с Селяниными давно, еще в ту пору, когда он был совсем мальчишкой. Шла война, почти все шахтеры были или на фронте, или по эвакуации уехали в Караганду, где вместе с другими горняками рубали уголь, а здесь, в небольшом шахтерском поселке, остались в основном женщины, детишки да старики.

Остался с больной матерью и Алеша Тарасов, получивший к тому времени горестное известие: «Солдат Данила Алексеевич Тарасов погиб смертью храбрых в боях с немецко-фашистскими захватчиками».

Люди по-разному воспринимают смерть своих близких. Одни в отчаянии опускают руки, другие замыкаются в своем несчастье, и весь мир становится для них чужим и постылым, третьи находят в себе силы упрятать горе подальше и посвящают свою жизнь борьбе, которая явилась бы памятником для тех, кто из этой жизни ушел.

Мать Алеши гибель мужа не перенесла, и не прошло трех месяцев, как обезумевший от горя мальчишка остался один. Пришел после похорон матери в опустевший домишко, упал на неприбранную кровать и больше суток пролежал в полном оцепенении. Кто-то из соседей к нему стучался, кто-то даже пытался взломать двери, но Алеша или ничего не слышал, или просто не мог понять, что вообще происходит вокруг него.

Кажется, в это время и кончилось его детство. И хотя мальчишкой замкнутым он не стал, и хотя несчастье не наложило на него печать нелюдимости и озлобленности, все же душа его претерпела те изменения, которые обычно происходят в более старшем возрасте: он стал мальчишкой-мужчиной, на чьи плечи лег тяжелый груз.

Все, чем Алеша Тарасов жил в это время, вмещалось в одно слово: месть. Правда, он лишь мечтал о ней, испытывая при этом сладкое чувство, и мечты его были наивны и несбыточны, однако они питали его теми соками, без которых он мог бы зачахнуть. В своем неистовом, мечущемся воображении он пускал под откос поезда, самолично расстреливал эсэсовцев, забрасывал гранатами их штабы, а когда наступало время очнуться, Алеша плакал от бессилия: придет ли и его час, чтобы не только в воображении, а на самом деле он мог сделать что-то такое, чтобы жажда его утолилась?

И вот однажды его час пришел. Не такой уж и великий подвиг совершил мальчишка, но все же именно тогда в его душе родилась уверенность, что человек, если его к тому зовет сильное чувство, может сделать многое. Как-то брел он по улице своего поселка и неожиданно увидал два крытых грузовика, стоявших рядом с полуразвалившейся, брошенной хозяевами хатенкой. Кругом — ни души, кругом — тишина, и только внизу, под обрывом, где протекала мелкая речушка — чьи-то голоса, смех, выкрики на чужом языке.

Хатенка прилепилась почти у самого обрыва, и Алеша, обогнув ее, глянул вниз. И увидел немцев — человек семь или восемь, все голые. Лежат на бережку, курят, гогочут, греются на солнышке…

Еще ничего не решив, еще не зная, что он хочет сделать, Алеша вдруг почувствовал необыкновенное волнение. Все в нем напряглось, и его даже начало лихорадить, бросая то в жар, то в холод. «Чего это со мной? — думал он. — Чего это я так?»

Однако волнение не проходило, и Алеша, конечно, догадывался, откуда оно: что-то он сейчас должен сделать, должен сделать обязательно! Такой ведь случай — стоят машины и никто их не охраняет, а машины, наверное, не пустые, может, в них какой-то важный груз, и если все это уничтожить…

Он вернулся к машинам, обежал их кругом, наткнулся на размонтированное колесо и на брошенную рядом с колесом канистру и шланг, но вначале ему и в голову не пришло, что эта находка может чем-нибудь помочь. Он вообще плохо что-либо соображал. Потому что его продолжало лихорадить и он никак не мог успокоиться. И только когда он снова, почти автоматически, сделал еще один круг у машин и опять наткнулся на колесо и канистру, его неожиданно осенило: да ведь в ней может быть бензин, а спички у него есть — он всегда носил их с собой на всякий случай…

Он приподнял канистру — она была не тяжелой, но бензин на дне плескался, и не так уж и мало его там было — литра три-четыре наверняка. Значит, надо действовать. И как можно скорее.

Все же Алеша еще раз обогнул хатенку и взглянул на речку. Немцы продолжали лежать на солнышке, по-прежнему смеялись и весело друг на друга покрикивали. У них были необыкновенно белые спины, животы, руки и ноги, Алеша хорошо это видел. Прямо-таки до тошноты белые, точно обсыпанные мукой. «Они, наверное, все такие белые, гады», — мельком подумал Алеша. И побежал назад. Дрожащими, непослушными руками открыл канистру, плеснул из нее сперва на капот одной машины, потом другой, облил бензином борта и даже скаты. Потом нашел тряпку, плеснул на нее и поджег. И когда тряпка вспыхнула, схватил ее и бросил на капот ближней машины.