Пётр Лебеденко - Черные листья

— Ты же работал на участке Кирилла Александровича, — продолжал Ямнов, — чего же переметнулся? Небось, к старому корешу потянуло, к Никите Комову?

— Потянуло, — ответил Лесняк. — А может, и не только это…

Кирилл стоял немного в стороне — не то чем-то крайне озабоченный, как показалось Павлу, не то печальный. Стоял и с едва заметной улыбкой смотрел на Павла, дымя сигаретой. Что означала его улыбка, понять было трудно. Возможно, он воспринимал всю эту встречу с иронией, возможно, на душе у него было что-то совсем другое. Павел подошел к нему, протянул руку:

— Здравствуй, Кирилл.

— Здравствуй, Павел. Я тоже пришел тебя поздравить.

— Искренне?

— Зачем ты всегда ищешь во мне только плохое? Или Каширов конченый человек?

— Я этого не говорю. И никогда не говорил. И никогда о тебе так не думал.

— Спасибо… А я ведь уезжаю, Павел, надолго.

— Куда, если не секрет?

— Предложили поработать в Иране. Там много наших угольщиков.

— Ты согласился с радостью?

— Пожалуй, да. И Ива тоже…

Он бросил на землю докуренную сигарету, закурил новую.

— Не так уж я стар, чтобы еще раз не попытаться себя найти.

— Ты и здесь не всего себя потерял, — негромко сказал Павел.

— Не надо. О себе я знаю все… Будем уезжать — позвоню. Придешь проводить? Вместе с Клашей…

— Зачем ты об этом спрашиваешь, Кирилл?

…Костер совсем догорал.

Лесняк, сидя на корточках, обугленной палкой ворошил угасшие головешки. От кусочка нагретой земли веяло теплом, но ветер уже подхватывал холодный пепел и уносил в сторону реки.

— Надо собираться, — сказала Клаша.

Павел встал и направился к берегу. Опершись спиной о ствол слегка наклонившегося тополя, он долго смотрел на потемневшее Задонье. Сизые тучи эшелонами надвигались с востока, и мутные, взбаламученные порывом ветра волны вздымались все выше, накатывались на берег, оставляя на нем клочья грязной пены, и снова уходили к середине реки.

От нее хлынуло на Павла стынью, и такая же стынь стекала теперь с холмов правобережья.

Эшелоны туч приближались, порывы ветра усилились. Почуяв что-то неладное в природе, всполошенно заметались грачи, ища старые свои гнездовья, которые разметала недавняя буря. Кружились, кружились над высокими вербами, подняв невообразимый гвалт, потом, резко спикировав, проносились над самым Доном и скрывались за холмами.

Тополь, к которому прислонился Павел, кренился от ветра, и было слышно, как дерево издает какие-то звуки. Нет, не стон, тополь был молодым и сильным, и вряд ли он боялся надвигающегося ненастья. Может быть, дерево бросает приближающейся буре вызов?

Он засмеялся: «Дерево ни о чем думать не может. Оно просто живет… Но живет же! И все у него, как у человека: рождение, юность, старость и смерть. Кто знает, что оно чувствует, когда умирает? Не страшно ли ему, не больно ли расставаться с жизнью?»

Совсем незаметно к Павлу подкралась тоска. Осень — это все-таки с чем-то прощание, что-то от тебя уходит, чего-то ты больше не увидишь. Вот на этом самом месте все так же будет стоять тополь, но он станет уже другим — другие листья будут шуметь по весне, другие ветви склонятся к земле. И река потечет или быстрее, или медленнее, и трава вырастет совсем другая… Все закономерно, все как будто правильно, но как ко всему этому привыкнуть? Каждую секунду на свет рождаются люди, но кто из них, из тысяч и тысяч, заменит Алексея Даниловича Тарасова, кто из них так близко напомнит отца?.. Кажется, это сказал великий Гейне: «Каждый человек есть вселенная, которая с ним родилась и с ним умирает; под каждым надгробным камнем погребена целая всемирная история…»

Клаша спорит: «Гейне сгущает. То, что родилось с человеком, не может исчезнуть. Твой отец оставил тебя — и ты есть его и твоя вселенная. Потом у тебя появится сын и это будет вселенная твоего отца, твоя, моя и нашего сына. Разве не так? А под каждым надгробным камнем погребен лишь прах, но не память…»

Клаша, наверное, права: то, что родилось с человеком, не может исчезнуть. Иначе не стоило бы жить… Алексей Данилович Тарасов незадолго до смерти как-то сказал: «Понимаешь, Павел, как страшно было бы жить, если бы человек после себя ничего не оставлял? Зачем тогда она, жизнь? Ради чего? Если бы мы после себя ничего не оставляли, то, кроме звериных шкур, пещер и каменных топоров, у нас ничего и не было бы. В том, что мы с тобой сейчас видим и слышим — вот этот сад, эту музыку, эту книгу, — во всем этом есть крупица жизни самых дальних наших предков…»

Алексей Данилович Тарасов… Нет, не та болезнь его унесла, о которой говорили врачи. Взорвалось его сердце на полдороге, и лучше всех об этом знал он сам. Знал, но торопился, ни разу себя не пощадив. Такой уж он человек. И если бы удалось прожить так, как прожил он, — ничего другого и не надо бы. Пусть тоже на полдороге, но только так…

Небо сплошь затянуло, и теперь оно стало похоже на калмыцкую юрту, укрытую темной кошмой, — ни окоемов вдали, ни просветов.

Ветер еще больше озлился. Срывал с волн грязную пену, швырял ее почти под самые тучи, и над рекой повисла мутная пелена. Совсем скрылась с глаз задонская пойма, даже верхушки высоких верб едва проглядывались на левом берегу.

Над холодной землей, тоскливо шурша, летели почерневшие, уже мертвые листья. Один из них, лист стоявшего поодаль старого клена, ударился Павлу в грудь, и Павел вдруг подумал, что вот так, наверное, падают убитые на лету птицы. Он взял его и долго смотрел на тонкие, тоже уже черные, омертвелые прожилки, потом разжал пальцы, и, подхваченный ветром, лист полетел, кружась и кружась в стынущем воздухе.

— Павел! — позвала Клаша.

— Иду.

На землю упали первые капли осеннего дождя.

Берма — нависшая над выходом из лавы порода.

Сковорода. Ноги. Суп (искаженное англ. ).

Название английского журнала.

Горнорабочий очистного забоя.