Пётр Лебеденко - Черные листья

— Вы очень холодный человек, Михаил Алексеевич, — сказал Демьянов. — Очень холодный… Когда вы стали таким? И почему? Геолог Дудин искал под землей все, что нужно стране. А теперь он же с необыкновенной легкостью советует бросать там уже найденное. Странно все это. Странно и недоступно пониманию…

Костров, о чем-то задумавшись, некоторое время сидел молча, потом встал и вышел из-за стола.

— Я вместе с Селяниным спущусь в шахту, Федор Семенович, — сказал он Стрельникову. — Вместе с Селяниным и Олегом Руслановичем. Вы не против, Олег Русланович?

Лесняка было не узнать — его словно подменили. Правда, он не очень-то приглаживал свои слова, не очень-то выбирал выражения, но Костров не переставал удивляться, с какой горячностью шахтер говорит о том, что, казалось, не так уж близко его могло и затрагивать. И ничего в словах Лесняка не было фальшивого, наигранного, показного — так мог говорить лишь человек, который до конца убежден в правоте своей истины, открытой не вдруг и не случайно. Может быть, Костров вот только теперь с особой ясностью и почувствовал, как мало он знает людей, только теперь и понял, какие глубокие изменения произошли в их духовном мире.

Лесняк говорил:

— Наш бригадир заявляет: «Такой пласт брать — себе в убыток». Кому — себе? Кому, Богдан Тарасович? И для кого убыток? Мы не тюльпанчиками тут торгуем, не цветочками. А если кто думает, что мы барышники, тому я могу прямо сказать: ни хрена вы нас не знаете! Правильно, Никита Комов не откажется заработать лишнюю сотню рублей, Лесняк — тоже. Так разве ж только в этом дело? Заработать можно и на толкучке. А пойдут туда Никита Комов или Лесняк?

— По-твоему, я пойду? — мрачно бросил Бурый.

— А этого я не знаю, Богдан Тарасович, вы уж меня извините. Про «себе в убыток» не я сказал… Да суть и не в том, кто там что сказал, а в том, у кого какая совесть. Деньги — это одно, Богдан Тарасович, а совесть — совсем другое. Лично мне, например, начихать, если я ту лишнюю сотню не заработаю. Зато я спать спокойно буду. И не приснится мне, будто я закапываю в землю уголь, который вот как государству нужен, а мне за это деньги платят… Иудины деньги… От такого сна копыточки можно отбросить, а Лесняк еще жить хочет… Вот такие дела, Богдан Тарасович…

— Завел шарманку. — Бригадир зло посмотрел на Лесняка и повторил: — Завел шарманку, не остановится. Один Лесняк, выходит, честный человек, а остальные… Вон звеньевой Чувилов не то же говорил, что и я? А Чесноков? Геолог правильно тебе заметил: ты — не вся бригада. Не зарывайся. И за всех не расписывайся.

— А я, между прочим, изменил свою позицию, — неожиданно сказал Чувилов. — Подумал-подумал — и решил: не с руки нам лаву бросать. Уголь не чужой.

— Чужого и то жалко было бы, — вставил Никита Комов. — Уголь же, не порода.

— Это точно, — подтвердил и Чесноков. — Уголь же человека греет. А мы его… Нельзя.

Бурый вскинулся:

— Нельзя? И тебя, значит, обработали? Посмеяться над бригадиром задумали? Бурый вам кто — мальчишка?

— Никто над вами не смеется, Богдан Тарасович, — спокойно возразил Павел. — И никто никого не обрабатывал. Каждый сам до этого дошел…

В штреке, у входа в лаву, где вокруг Кострова и Демьянова собрались шахтеры, было полутемно, тени падали на лица рабочих, и от этого они казались до крайности утомленными, почти изможденными. И утомленными казались их фигуры — в этой полутьме все было обманчиво и как бы нереально. Реальными были лишь голоса — твердые, не приглушаемые ни сводами штрека, ни колеблющимися струями воздуха, нагнетаемого мощными вентиляторами. И Костров, чтобы избавиться от чувства какой-то мешавшей ему раздвоенности, изредка закрывал глаза и слушал, ничего и никого не видя.

Так ему было лучше. Лучше размышлять над тем, что он слышал. У него уже не оставалось сомнений: лаву надо продолжать эксплуатировать. Даже для того, чтобы не загасить в душе каждого из этих людей хорошего чувства. Черт с ними, с убытками. Их потом можно возместить, но как возместить то, что утратят эти люди, если он примет другое решение?

Он взглянул на Селянина. Хлопотно с ним, ой как хлопотно. А что будет дальше? Покоя он не даст никому — вот так и будет наступать со своими идеями и драться за них, драться с каждым, кто станет у него на дороге…

«А вы не становитесь, — усмехнулся про себя Костров. — Не мешайте ему. Он ведь все равно не остановится — не из того теста слеплен…»

— Ну что ж, — сказал он Олегу Руслановичу, — они ведь правы. Слышал? Уголь человека греет… А ведь намылят нам с тобой шею, комиссар, ежели план завалим. Не говоря уже о дополнительном задании. Намылят?

— Намылят, — с готовностью согласился Олег Русланович.

— А может, не завалим?

— Это от них зависит, от них. Как работать будут…

Пожалуй, так они еще никогда не работали.

Ложная кровля рушилась беспрестанно, порода шла сплошным потоком, просачивались черные струи воды, и казалось, что всему этому не будет конца.

Бурый тоже работал. Неуклюже ползал по лаве с лопатой или поддирой в руках, весь мокрый от пота и черный от угольной пыли, с остервенением бросал на рештаки штыб и куски породы и ворчал, ворчал:

— Министры… Государственные деятели… Потомки, слышь, добрым их словом вспомнят — пять килограммов антрацита для них сберегли…

Лесняк посмеивался:

— Говорят, проект монумента уже есть, Богдан Тарасович. Во весь рост с поддирой в руках стоит бригадир товарищ Бурый, а вокруг него — мелочишка: Никита Комов, Ричард Голопузиков, Лесняк и прочие. Надпись такая: «Незабываемым предкам от благодарных потомков». Ничего?

— Ничего. Придет получка, я погляжу, какую песню тогда запоете, монументы. Или и вправду тебе начихать на сотню рублей?

Богдан Тарасович даже работать на какое-то время перестал, чтобы повнимательнее разглядеть Лесняка. Павла Селянина он хотя и с трудом, но понимал: человек не от мира сего. Голова забита разными идеями, летает Селянин высоко и — хочешь не хочешь — полетит еще выше. Ко всему прочему — влияние Тарасова. На того Бурый хоть и ворчал, но душевно к нему был расположен: таких людей не уважать нельзя. А Павел Андреевич идет по его стопам…

Но то — Селянин! А Лесняк? Ведь пройдоха же, балагур, в голове ветер свистит. Или тоже идеи? Не верится Богдану Тарасовичу, чтобы Лесняк на лишнюю сотню плюнул из-за того, что под землей уголь останется. Какое ему дело до этого угля? Да и мало ли его под землей? И детям, и внукам хватит…

Лесняк тоже приостановился, положил рядом с собой лопату и неудобно сел на гладкую плитку породы:

— Откровенно, Богдан Тарасович?

— Да уж если можешь. А если откровенно не можешь, лучше совсем не отвечай.