Пётр Лебеденко - Черные листья

— Надеюсь, и она без тебя перебьется, — сказал Павел. — Как, Клаша?

— Перебьюсь. Хотя и жаль мне этого неприкаянного мытаря.

— Спасибо, Клаша, за сочувствие. — Лесняк действительно искренне взглянул на Клашу и приложил руку к сердцу. Но тут же сказал: — А если всерьез — Клаша мне не подходит. Ну, какой толк от обыкновенной журналистки? Оклад — сто рублев в месяц и фунт прованского масла. Мне богатая невеста нужна. Чтоб со своим домом, с усадьбой, чтоб ковры под ногами и каждое утро коньяк «камю» с лимончиком на закуску. Вот это жизнь! А Клаша что? Шубу ей купи, кримплену разного принеси, портнихе заплати… Не жена, а сплошной убыток.

— Опять мрачно шутишь, — сказала Клаша. — Между прочим, как муж ты мне тоже не подошел бы. Я люблю таких, которые умеют драться. И за доброе дело вообще, и за личное счастье в частности. А ты слаб духом, Витенька. Понимаешь, о чем я говорю?

— Не понимаю.

— Наталья Одинцова — человек на перепутье. Может пойти в одну сторону, может пойти и в другую. Почему ты не повел ее туда, куда нужно? Почему бросил человека в трясине? Сил не хватило вытащить ее?

— Наталья Одинцова — человек конченый, — как-то сразу потускнев, ответил Лесняк. Тень не то горечи, не то досады пробежала по его лицу, и он, отвернувшись от Клаши, обугленной веткой стал задумчиво ворошить костер. — Наталья Одинцова — не тот человек. Ее, видать, своим теплом не согреешь. Таких деньги греют…

Говорил Лесняк будто зло, но в голосе его — Клаша это хорошо чувствовала — было и что-то другое. Тоска? Может быть. А может, все та же горечь? Не нашел Виктор Лесняк свое счастье — вот и ходит один по пыльным тропинкам. Тысячу раз говорил самому себе: «Наталья — пшик, плевать мне на ее красоту, она и любовь свою продаст за рублик, видеть ее в упор не желаю!» — и тысячу раз ловил себя на мысли, что не может ее забыть, не может отсечь от себя свои чувства. Чего, казалось бы, проще: поставь крест, найди другую, которая тебе по душе, и делу конец. На Наталье Одинцовой свет, что ли, клином сошелся? Мир велик, в нем есть не только Натальи Одинцовы…

А свет все-таки сошелся клином на Наталье Одинцовой. Только на ней одной.

— Ты за что полюбила Павла? — вдруг спросил он у Клаши. — Просто так? А Павел за что полюбил тебя? Тоже просто так?

— Просто так ничего не бывает, — вместо Клаши ответил Павел. — Просто так даже огонь не горит. Не подбросишь дровишек — потухнет.

— Вот-вот. Дровишки. А где их возьмет Одинцова? Рубликами заменит? Так от рубликов тепла не будет. Гарь одна. Правильно я говорю, Клаша?

— Не совсем. Ты сперва согрей ее своими дровишками. Потом и она своих принесет.

— Ха! Принесет! Где она их возьмет? В теплице? Чудишь ты, Клаша… Налей-ка лучше похлебки богов Олимпа, а Наталья Одинцова — гори она синим огнем. Думать о ней не желаю.

— Врешь, Витя.

— Может, и вру… Сам не знаю.

— Давно ее видел?

— Сто лет назад. И дай бог еще сто лет не видеть.

Он видел ее всего три дня назад.

В театре.

Он шел тогда посмотреть какой-то югославский фильм и вдруг увидел афишу: «Маринин. Скрипка». И перечень вещей, которые должен был играть скрипач.

«Пойду послушаю», — решил Лесняк.

И пошел.

Он сидел где-то в седьмом или восьмом ряду и, полузакрыв глаза, слушал. Скрипка надрывно о чем-то пела. О чем — Виктор не знал, но ему казалось, будто голос ее обращен к нему. Лично к нему. А к кому же еще? У кого может быть так скверно на душе? Все как будто у него хорошо: и друзья есть такие, что готовы за тобой в огонь и в воду, и по работе все нормально, и машину купил (когда-то думал: «Посажу любую Клашку-маклашку — и фьють на Черное море, к кипарисам. Посторонись, гроз Лесняк мчится в синюю зарю!»), а в душе пусто почему-то и тоска. Да еще какая! Смеется Виктор Лесняк, шумит, кричит, и вдруг словно ударит его кто-то под самое сердце, оцепенеет он на мгновение и прислушается: что там такое совершается, в душе человека? Почему там так леденеет? Оглянется по сторонам — ничего нет. И никого. Натки Одинцовой тоже… А если бы была?

Кто-то из опоздавших на концерт осторожно пробирался по ряду и вполголоса говорил: «Простите, пожалуйста. Извините, пожалуйста». Виктор посмотрел — Наталья Одинцова. И все ближе, ближе. Слева от Виктора — два свободных места. Через три кресла направо — тоже никого нет. Где она сядет?

Она наклонилась и, в темноте не сразу узнав его, прошептала: «Извините, пожалуйста… Я…» И не договорила, растерялась и продолжала стоять, не зная, что ей делать. На нее зашикали: «Садитесь быстрее!» Виктор тоже коротко бросил: «Садись!»

И она села. Он чувствовал, как Наталья напряжена, как скована. Она глядела на сцену и делала вид, что поглощена звуками, оттуда льющимися, но лицо ее было точно окаменевшим, и Виктор Лесняк понимал: ничего она не видит и ничего не слышит.

Он тоже теперь ничего не видел и ничего не слышал. И думал лишь об одном: случайно Наталья оказалась рядом или все подстроила? Что-то все это мало похоже на случайность. Следила, небось, за ним, наблюдала, и стоило ему отойти от кассы, как она сразу же — туда: «Еще один билетик. Чтоб рядом с предыдущим молодым человеком». А потом притворилась, будто не тотчас узнала. Ха! Виктор Лесняк на такую приманку не клюет… Слишком уж она дешевенькая! Или все это не так? Может, и вправду нечаянно?

Объявили антракт. Зрители вставали и шли в фойе: кто в буфет, кто курить, а кто просто поразмяться. Наталья продолжала сидеть все так же скованно и напряженно. И Лесняк продолжал сидеть, не зная, что ему делать: то ли заговорить с Натальей, то ли пригласить в буфет, то ли встать и, ни слова не говоря, уйти отсюда совсем.

Она как будто постарела за это время. Осунулась. Похудела. Цвет лица не такой уже свежий, как прежде. И одета по-иному. Ни шика, ни крика. Темное платье с длинными рукавами, маленькая скромная брошь на груди — и больше никаких украшений. В глазах знакомая Виктору горечь. Почему? Тяжело ей? Тоскливо? Она лишь раз взглянула на него и тут же отвернулась. Не заносчиво отвернулась, нет, просто ей было, наверное, трудно…

— Ну что ж, так и будем молчать? — спросил Виктор, слегка прикоснувшись к ее руке. — Знакомые мы с тобой люди или нет?

— Когда-то были не только знакомые, — вполголоса ответила она. — Да то ведь когда-то… А с тех пор, как разошлись наши пути-дорожки, — сто лет прошло. Забылось все.

— Наглухо забылось?

Наталья, не глядя на него, пожала плечами:

— Наглухо или не наглухо, а забылось. Чего ворошить? И зачем? Что разбилось — не склеишь.

— Разбилось… А кто разбил?

— Он еще спрашивает! — Теперь она взглянула на него, и Лесняк увидел, как недобро вспыхнули ее глаза. — Не помнишь? Душу мне всю измотал! До встречи с тобой человеком была, жила — горя не знала. А ты… С матерью родной живем, как чужие. Кто эту смуту посеял? Ты. Ты! Сам посеял, сам и в кусты… Ненавижу тебя! Всех таких чистеньких-приглаженьких ненавижу!.. Пусти, уйду я…