Владимир Туболев - Воробьиная ночь

А какая роль отведена их полонителям, если и они всем происходящим поставлены в тупик?

Да какое тебе до этого дело, с раздражением думает командир, протягивая руку к автопилоту и чуть доворачивая машину. Почему ты снова и снова возвращаешься к одному и тому же? Какая связь между тобой и теми, кто на тебя напал, кроме единственной — избавиться от них любым способом и при возможности отплатить той же монетой, какой тебе уплачено? Что, если ты поймешь, какие во всей этой неразберихе играют роли Кедров, заказчики, твои вертухаи и ты сам, так это поможет тебе освободить себя и экипаж? Не связывай одной веревочкой несвязуемое. Думай только о своих проблемах. Задачка проста — убить убийц.

Решение чуть сложновато.

Сколько раз за свою жизнь поднимался Останин в ночное небо и, как одинокий странник, обходил свои необъятные владения от Полярной звезды почти до Южного Креста! Как пастух, пересчитывающий свое стадо, или часовых дел мастер, проводящий смотр после хорошо выполненной работы, он всякий раз убеждался, что все в его хозяйстве как следует отлажено, находится на своих местах, ничего не пропало и действует в согласии с предписанными законами.

В хозяйстве и сейчас идеальный порядок. Мерцающая россыпь звезд, как ей и положено, поддерживает и баюкает свою младшую и потому особенно оберегаемую сестренку Землю, вставший в полнеба месяц подсвечивает ей дорогу, сама Земля понемногу укутывается невесомым, почти прозрачным флером слоистых облаков, который по мере ночного похолодания становится все плотнее. А потом взойдет солнце и, как обычно, примется за свою изначальную неустанную работу — освещать, греть, растить…

И все же механизм лишь внешне, лишь издали кажется исправным и хорошо отлаженным. В нем завелась червоточина.

Человек развил в себе величайший дар общения, приспособил под средства коммуникации письмо, телеграф, телефон, лазерную технику, поезда, самолеты; казалось бы, чем дальше, тем больше он должен быть связан с себе подобными нерасторжимыми узами взаимопонимания, но чем развитее становится речь, чем совершеннее связь, тем в большем одиночестве он оказывается среди себе подобных. Непонимание становится всеобщим, тотальным, необратимым не только между народами, государствами, людьми — каждый отдельный человек сам себя понимает все меньше и меньше. Как бы ни убеждали в обратном философы, психологи, социологи, несокрушимыми рядами выстраивая свои неопровержимые теории, истина все-таки состоит в этом.

Уж не потому ли так происходит, что человек изначально повел себя в своем крохотном — а он ох какой крохотный, уж Останину ли в этом было не убедиться — домике, как слон в посудной лавке, совершенно не заботясь ни о лавке, ни о самом себе, и природа в конце концов инстинктивно встала на свою защиту и решила руками самого же человека избавиться от человека? По тому самому принципу, по которому если Бог решает кого-то погубить, то он прежде всего лишает его разума? А ведь для этого не обязательно избавлять от рассудка: чтоб агония не затягивалась и он не погубил все окончательно, достаточно ускорить процесс. Всего лишь, поскольку ему так уж невтерпеж, дать преждевременные знания.

Трагедия людей знающих извечно состоит в том, что они и в окружающих предполагают ум, но их знания всегда применяют хитрозадые дураки по-дурацки. Исключения здесь крайне редки. Так, может, это и не трагедия вовсе, а вполне самоорганизующийся природный механизм, ничем не отличающийся от таких процессов, как кристаллизация, сублимация, реакция замещения или вытеснения? И он, Останин, пылинка, попавшая в эту вселенскую катастрофу уже под занавес, чтобы превратиться в отработанный продукт, как разлагается и превращается ненужный хлам в первоначальные частицы, тем не менее, пытается шебуршиться?

Какое тебе дело до вселенских катастроф?

Такое, что с ума сойти, если задуматься о не вселенских. Вселенские — статистика, свои — простреленная или поджаренная шкура. А это, знаешь ли, болезненные штуки. И ум, и шкура протестуют, они не хотят об этом ничего знать.

Уфа вползает слева на экран локатора V-образным светлым пятнышком, как крылья бабочки-капустницы. И медленно ползет по зеленоватому кочану, совершенно не считаясь с тем, что самолет в это время проносится в небе мимо нее со скоростью, превышающей треть звуковой. Впрочем, земля всегда безнадежно отстает от событий, происходящих в воздухе.

Командир поднимает руку и переключает радиостанцию на позывные Уфы. И слышит голос Балабана:

— 426544 — Уфа-контроль, пять четыреста, пролет точки, выхожу из зоны через двадцать минут.

— 42544, следуйте пять четыреста, траверз Бавлы доложить. — И через секунду: — У вас есть связь с бортом 26678?

— Пять четыреста, траверз доложу. Нет.

— Попробуйте с ним связаться.

Балабан зовет:

— 26678, ответьте борту 42544!

Командир косится на Аслана, тот отрицательно качает головой. Командир отворачивается и снова застывает неподвижно, глядя немигающим взглядом на звезды прямо перед собой.

— 26678…

Эх, Слава. Ответил бы. И единичку убавил бы, и поболтали бы мы минутку о твоем дне рождения или о том, как оттрепать штурману уши…

— Не отвечает. Уфа-контроль, а что с бортом?

— Он идет в южном направлении следом за вами, на вызовы не отвечает.

— Что-о?!

— Конец связи. До выхода.

— До выхода, — медленно произносит он, и в его голосе слышится недоуменная растерянность. — До выхода, — повторяет он машинально.

— Вы вышли на линию пути? — спрашивает командира Аслан.

— Не знаю.

— То есть, как не знаете?

— Настройка и управление компасами, локатором, пеленгатором расположены на приборной доске штурмана, — скучно сообщает командир. — Я со своего места настроить их не могу, а без этого определить, где мы находимся, невозможно. Развяжите второго пилота и разрешите ему занять место штурмана.

Аслан думает. Потом говорит:

— Нет. Сходите и настройте сами.

Командира так и подмывает спросить: настолько трусите?

Но он сдерживается. Отстегивает ремни, медленно поднимается, медленно поворачивается, медленно идет к штурманскому столику. Он обводит пристальным взглядом фюзеляж. У борта на сиденьях рядком, как на посиделках, расположились усатый, бортмеханик, второй пилот, Идрис.

Командир чуть мешкает, внимательно присматриваясь. Второй пилот, заметив Останина, быстро ведет подбородком к правому плечу и чуть скашивает глаза, показывая вниз, за спину.

Потом распрямляется и смотрит на командира вопросительно.

Останин поворачивается, откидывает штурманский столик.

Сиденье штурмана в крови. Останин вытаскивает из кармана носовой платок и осторожно вытирает его. Потом переворачивает испачканную тряпицу, складывает в несколько слоев и трет более тщательно. Испачканный платок кладет на блистерное стекло и занимает место штурмана.